традицию ренессансный оккультизм не только санкционировал, но расширил и развил с помощью герметики и кабализма. Лишь в следующем веке начнется сознательное отталкивание от этого подхода, а во времена Бруно он был в большой моде. Это можно проиллюстрировать тем, как Джордж Пиль описывает занятия графа Нортумберлендского, 'Волшебника':
Что поразительно, так это невероятная отвага, с которой Бруно выпускает такие вызывающие сочинения, как 'Великопостная вечеря' против оксфордских профессоров (да и Коперник, будь он жив, наверно, захотел бы скупить и уничтожить весь тираж 'Вечери') и эти диалоги о Морденте. Может быть, он полагал, как и в случае с чертежом Коперника в 'Вечере'[27], что наука (mathesis) циркуля Фабрицио – это знаменье о конце века педантов и что с возвратом Египта католическая Лига превратится в ничто? Как бы то ни было, Морденте к Гизам пошел – действительно грозный педант.
Я не претендую на окончательное разрешение загадок полемики между Бруно и Морденте. Как я отметила в статье, рассказ Корбинелли об этой ссоре стоит в контексте его сообщений Пинелли о политико-религиозной ситуации, и прежде всего – о реакции на буллу папы против Генриха Наваррского[28]. Когда переписку Корбинелли с Пинелли издадут целиком[29], мы, наверно, увидим тогдашнюю деятельность Бруно в Париже в более ясном свете.
Другим подвигом Бруно во время второго пребывания в Париже стал публичный диспут в Коллеж де Камбре, на который он вызвал парижских ученых, чтобы они послушали, как он излагает 'сто двадцать тезисов о природе и мире против перипатетиков'. Эти тезисы в 1586 году были изданы в Париже их автором под именем его ученика – Жана Эннекена, с посвящением Генриху III и письмом к ректору Парижского университета Жану Фильсаку[30]. Зная Бруно, это письмо можно назвать довольно миролюбивым и скромным – особенно если сравнить его, например, с обращением Бруно к вице-канцлеру и ученым Оксфорда. Он благодарит Фильсака за былую доброту к нему Парижского университета (имея, скорее всего, в виду кафедру, которую ему предоставили в предыдущий приезд в Париж) и сообщает, что собирается уехать из Парижа[31]. Видимо, 'Сто двадцать тезисов' вышли до диспута в качестве его программы. Под названием 'Camoeracensis Acrotismus' ['Слушания (?) в Камбре'] сочинение было переиздано, в целом без изменений, двумя годами позже в Виттенберге, где Бруно тогда находился[32] .
Отец Котен (так звали библиотекаря аббатства Сен-Виктор) заинтересовался публичным выступлением завсегдатая своей библиотеки, и из его дневника мы узнаем, что числами, на которые Бруно вызвал 'королевских чтецов и всех слушателей в Камбре', были 28 и 29 мая (1586 года), приходившиеся на 'среду и четверг недели Пятидесятницы'[33]. Защищал тезисы Эннекен, ученик Бруно, занимавший 'главную кафедру', а сам Бруно занимал 'малую кафедру, у двери в сад'[34]. Возможно, это была мера предосторожности, на случай, если придется убегать, – и убегать действительно пришлось.
Во вступительной речи, зачитанной Эннекеном, есть пассажи, почти дословно совпадающие с 'Великопостной вечерей' (если отвлечься от того, что 'Вечеря' – по-итальянски, а тезисы – на латыни). Мы были заключены в темную башню, откуда еле различали далекие звезды [35]. Но теперь мы на свободе. Мы знаем, что есть единое небо, бескрайняя эфирная область, где движутся пламенные тела, возвещающие нам величие и славу Божий [36]. Зрелище этих бесконечных проявлений побуждает нас к созерцанию их бесконечной причины; и мы видим, что божество не вдали от нас, а внутри нас, ибо его центр – везде, столь же близко к обитателям иных миров, как и к нам. Поэтому нашим руководителем должны быть не глупые и невразумительные авторитеты, а упорядоченные ощущения и просвещенный разум. Бесконечная вселенная больше подходит величию Бога, чем конечная[37]. Самые проницательные наставники в науках приглашаются высказать свое мнение об этих вопросах перед лицом истины, и пусть они судят не злонамеренно и косно, а в духе справедливости и примирения[38].
Согласно Котену, когда речь была произнесена, Бруно встал и обратился ко всем с призывом опровергнуть его и защитить Аристотеля. Никто ничего не сказал, и тогда он закричал еще громче, словно одержав победу. Но тут встал молодой адвокат, по имени 'Rodolphus Calerius', и в длинной речи защищал Аристотеля от Бруновых клевет, начав ее с замечания, что 'королевские чтецы' потому не выступили прежде, что считали Бруно недостойным ответа. В заключение он призвал Бруно ответить и защититься, но Бруно молча покинул свое место. Студенты схватили его и заявили, что не отпустят, пока он не отречется от клеветы на Аристотеля. Наконец он от них освободился под условием, что на следующий день вернется, чтобы ответить адвокату. Тот вывесил объявление, что на следующий день явится. И на следующий день 'Rodolphus Calerius' занял кафедру и очень изящно защищал Аристотеля от уловок и тщеславия Бруно и снова призвал его к ответу. 'Но Брунус не появился, и с тех пор в этом городе не показывался'[39].
Непосредственно я не учил тому, что противоречит христианской религии, – сказал Бруно венецианским инквизиторам, – хотя косвенным образом выступал против, как полагали в Париже, где мне, однако, было разрешено защищать на диспуте положения под названием 'Сто двадцать тезисов против перипатетиков и других вульгарных философов', напечатанные с разрешения начальствующих лиц. Было признано допустимым защищать их согласно естественным началам, но так, чтобы они не противоречили истине, согласно свету веры. На основании этого было разрешено излагать и объяснять книги Платона и Аристотеля, которые косвенно противоречат вере, но гораздо больше, чем положения, выставленные мною и защищавшиеся философским образом[40].
Одна из самых примечательных черт сцены в Коллеж де Камбре – роль, доставшаяся этому 'Rodolphus Calerius', который ведет себя так, будто 'вдохновлен' (не в смысле героического энтузиазма) заткнуть Бруно рот. Котен делает приписку, в которой сообщает, что этот 'Calerius' в настоящее время 'затворился с господином Дю Перроном, оратором и хроникером короля'[41]. Жак Дави Дю Перрон входил в ближайшее окружение короля и читал вызывавшие восхищение проповеди, пронизанные 'древним богословием' и религиозным герметизмом, в духовной академии в Венсенне – то есть в одном из тех религиозных сообществ, куда все чаще удалялся Генрих III в эти тяжелые годы[42]. Затворившийся с Дю Перроном 'Rodolphus Calerius' – это, видимо, Рауль Кайе, тоже входивший в венсеннскую группу и сочинивший восхищенный сонет на одну из произнесенных там проповедей бесед Дю Перрона:
