В октябре 1585 года Мовиссьер, французский посол, был отозван из Англии, и Бруно уехал вместе в его свитой. Переправа через Ла-Манш вышла неудачной – корабль ограбили пираты[5]. А когда путешественники приехали в Париж, стало ясно, что Сена действительно вскоре потечет кровью. Положение было крайне тяжелое. Гиз, при поддержке испанцев, уже мобилизовал свои силы; в июле 1586 года Генриху III пришлось заключить Немурский трактат, отменявший права, прежде дарованные гугенотам. Фактически король сдался Гизу и крайне реакционной католической Лиге, за которой стояла Испания. В сентябре происпански настроенный папа Сикст V издал буллу против Генриха Наваррского и принца Конде, в которой говорилось, что, будучи еретиками, эти члены королевской семьи не имеют прав на французский престол. Из-за этого шага война стала неизбежной. Проповедники Лиги оглашали Париж кровожадными проповедями, а неудачливый король все чаще затворялся ради молитв, появляясь на людях только в угрюмых покаянных процессиях. Итак, пока Бруно не было в Париже, ситуация резко ухудшилась, а это значило, что на королевскую поддержку он уже не может рассчитывать. Собственно, ухудшением ситуации был вызван и отзыв Мовиссьера – его место в Англии занял Шатонеф, сторонник герцога Гиза[6]. Прошли времена и для трапез во французском посольстве, и для загадочной любовной поэзии его обитателей. А Филип Сидни, которому эта загадочная любовная поэзия была посвящена, уехал из Англии через месяц после Бруно, чтобы сражаться с испанцами в Нидерландах, где в следующем году и был убит.

Венецианским инквизиторам Бруно сказал, что во время второго пребывания в Париже жил большей частью на собственный счет, и в обществе 'людей, которых я знал'[7] . Эти скудные сведения были пополнены, когда упоминания о Бруно обнаружились в письмах Якопо Корбинелли к Джану Винченцо Пинелли[8]. Корбинелли, профессиональный ученый, выполнял самые разные поручения Генриха III и, возможно, был в более близких отношениях с королем, чем любой другой итальянец[9]. По распоряжению Пинелли Корбинелли посылал ему из Парижа отчеты о политике и литературе и поставлял ему книги и рукописи для великолепной библиотеки, которую тот создавал в Падуе. Преданный королю и его окружению, Корбинелли был противником Гизов и Лиги. Его переписка с Пинелли не только изобилует литературными и учеными вопросами, но еще и отражает политические и религиозные настроения характерные в конце XVI века для определенных кругов в Венето и во Франции. Эти круги, хотя и католические, ждали от Генриха Наваррского какого-то выхода из тупика, в котором оказалась Европа. Тесно связан с Корбинелли (и постоянно упоминается в его письмах) был Пьеро дель Бене, аббат Бельвильский, агент Генриха Наваррского[10]. Так вот, две книги, которые Бруно издал в 1586 году в Париже, посвящены этому дель Бене [11], из чего – а также из дружеских упоминаний о Бруно в письмах Корбинелли – можно почти с полной уверенностью заключить, что 'люди, которых [он] знал' и с которыми он был в дружеских отношениях во время второго приезда в Париж, – это Корбинелли, дель Бене и их круг, иначе говоря, группа итальянцев, преданных Генриху III, заинтересованных в Генрихе Наваррском и его судьбе и связанных с Пинелли в Падуе. Как мы узнаем позже, Бруно, видимо, надеялся, что именно Генрих Наваррский начнет новую эру либеральности и терпимости.

Удивительным (хотя, если я сумела показать, что Джордано Бруно был вообще мало похож на остальных людей, то читатель, наверно, уже не удивится) эпизодом второго пребывания Бруно в Париже стал случай с Фабрицио Морденте и его циркулем[12]. Фабрицио Морденте изобрел новый циркуль, дававший, если к его плечам приделать некое устройство, 'чудесные результаты, необходимые для Искусства, которое подражает Природе', – как заявляет сам Морденте в кратком описании, с приложением рисунка и чертежа, которое он издал в Париже в 1585 году[13]. Было сделано предположение, что циркуль Морденте был предтечей пропорционального циркуля Галилео Галилея[14]. Бруно знал Морденте, который тогда находился в Париже, и пришел от циркуля в восторг. Он говорил о нем со своим терпеливым слушателем, библиотекарем аббатства Сен-Виктор, назвал Морденте 'богом геометров' и сказал, что поскольку Морденте не знает латыни, то он, Бруно, издаст его изобретение по-латински[15]. И он выполнил свое обещание с лихвой, написав четыре диалога о циркуле Морденте, в которых свысока заявлял, что сам изобретатель не понял смысла своего божественного изобретения во всей полноте – как понял его сам Бруно. Из писем Корбинелли нам известно, что Морденте – понятным образом – 'впал в бешеную ярость' [16]; что он скупил тираж диалогов и уничтожил его[17] (упустив два экземпляра – один полный и один неполный, дошедшие до нас); и что он 'отправился к Гизам' просить поддержки против Бруно[18]. Последняя новость звучит страшновато, если вспомнить, что Париж был полон сторонников Гиза, вооруженных до зубов.

Чтобы понять этот эпизод, нужно вспомнить Бруно и Коперника в 'Великопостной вечере': Коперник, достойный человек, совершил великое открытие и сам его не вполне понял, поскольку был всего лишь математик; Ноланец постиг истинный смысл чертежа Коперника, увидел в нем сияние божественного смысла, иероглиф божественной истины, иероглиф возврата египетской религии – одним словом, тайны, скрытые от жалких, слепых оксфордских педантов. Я думаю, что-то похожее случилось, когда Ноланец увидел циркуль Морденте и его чертеж.

В одном из диалогов Бруно превозносит Морденте до небес за то, что тот открыл нечто, чего не знали даже 'любознательный Египет, красноречивая Греция, деятельная Персия и утонченная Аравия'[19] – набор древних традиций мудрости, по которому ясно, в каком направлении работала мысль Бруно. А в странном фрагменте 'Сонное видение' ('Insomnium'), приложенном к этим диалогам, уже с первой фразы ясно, что, по мнению Бруно, это изобретение относится к 'блуждающим светилам' и к 'божественной Науке'[20]. Слово 'наука' (mathesis) встречается и в диалоге с весьма необычным названием 'Торжествующий простак' ('Idiota Triumphans') и очень знаменательно. Ибо 'Наука', как нам известно по 'Тридцати печатям', – это не математика, а одна из четырех 'наставниц в религии', наряду с Любовью, Искусством и Магией[21]. На центральном месте в 'Торжествующем простаке' стоит та идея, что в Морденте говорит 'вдохновенное незнание', он и есть 'торжествующий простак'. И следует анализ двух видов вдохновения – одно посещает людей простых, которые вдохновенно изрекают то, что сами не до конца понимают, а другое приходит к тем, кто полностью осознает смысл своих вдохновенных речей[22]. С подобным рассуждением мы уже встречались в 'Героическом энтузиазме', где посещаемые вдохновением простые люди уподоблялись Ослу, везущему святые дары[23]. Здесь сравнением служит валаамова ослица, и ясно, что такой вот ослицей и является Морденте. Затем Бруно переходит непосредственно к священной теме египетского культа – что это был культ 'божества в вещах' и что так египтяне восходили к самому божеству[24].

Нет ничего удивительного в том, что Морденте не захотел зваться ни торжествующим простаком, ни валаамовой ослицей, но (мне кажется) Бруно хочет сказать, что Морденте вывел на свет божественную истину, которую сам не понимает, но в которой обладатели более глубокой проницательности – как, например, Ноланец – могут распознать чудесное откровение. Дальше сказано совершенно ясно, что чертеж Морденте нужно мистически истолковать с помощью 'науки' (mathesis) по методу пифагорейцев или кабалистов[25]. Короче говоря, Бруно превратил циркуль Морденте в то, что Кеплер называл герметикой – то есть когда математические чертежи понимаются не математически, а 'пифагорейски'.

В средние века пифагорейский и нумерологический подход к чертежам был традиционным, и эту