-- Завтра?! Ясно... Благодарю за приятную новость. Сам понимаешь, Илья, без лодки в наших краях не обойтись...
Войлоков бросился к вешалке.
-- Заводи, Илья, свою колотушку и скорее едем с тобой в Соболиный ключ! Давай, жми на всю катушку!
Рискуя упасть, они тряслись по замёрзшей колее разбитой лесовозной дороги. Войлоков, уцепившись за скобу, думал лишь о том, как бы не свалиться и не свернуть себе шею.
Фиолетовые сумерки сгустились в распадках. Белесые клочки тумана зацепились за космы елей. Уже в темноте добрались Войлоков и Мукачёв до Соболиного ключа. Позади, на перевале, блеснул яркий луч автомобильной фары.
Мукачёв завалил сучьями мотоцикл и двинулся к устью ключа. Войлоков еле поспевал за ним. Послышалось тихое журчанье воды. Чёрный силуэт лодки проявился в чернильном мареве ночи.
-- Спрячься за выворотень и замри, пока не позову, -- негромко сказал Войлоков. Прислонился к сосне и стал невидим.
Всё стихло. Студёная октябрьская ночь нависла над тайгой, над шумящей неподалеку Таюрой. Мерцали звёзды, предвещая ненастье. Поскрипывали сухие деревья. Нескончаемо и монотонно плескался под наледью ручей, пробиваясь среди камней к реке.
Вдруг на просеке вспыхнул свет. Вскоре стал слышен хруст сушняка. Чьи-то осторожные шаги зашуршали на опавших ветвях ельника. Зазвенели льдинки. Посвечивая фонариком, путник вышел на русло ключа, белеющее в темноте нагромождениями окатышей. Совсем близко ломается лёд под ногами ночного пришельца. Вот приблизился к лодке, посветил внутрь. Пошарил в кармане, сопя что-то достал из него и наклонился над лодкой. Раздалось бряцанье по дюралевому корпусу. Что-то не ладилось у этого человека. Он чертыхался, шумно вздыхал и нервничал.
Вдруг сноп света высветил фигуру согнувшегося над лодкой человека. Это Войлоков включил фонарь.
-- Заржавела резьба, Юрий Витальевич?
Стукалов вскрикнул, рванулся бежать, но Войлоков схватил его за меховой отворот куртки. Рослый и сильный Стукалов легко вывернулся, выхватил из-за пазухи газовый пистолет. Выстрелить не успел: Войлоков ловко выбил пистолет, но и сам тотчас растянулся на каменистой россыпи, больно ударился спиной.
-- Илья!
Словно медведь из берлоги вымахнул охотник из-за выворотня, обхватил Стукалова здоровенными ручищами.
Войлоков встал, поднял пистолет и, потирая ушибленное место, спокойно произнёс:
-- Пойдём, Илья, с Юрием Витальевичем в зимовье. Там и потолкуем.
В охотничьей избушке Стукалов неожиданно раскис. Обхватил голову руками, застонал, всхлипывая.
-- Знал, что этим кончится... Знал... А всё Касьянов... Кабы не он...
-- Кто приезжал требовать доллары в тот день, как отправились они на моторке в это самое зимовье?
-- Морозов... Эдуард... В городе на станции работал... Рэкетир... Бандюган...
-- Пронюхал про ваши аферы с лесом? Вымогал деньги?
-- Сдать в милицию угрожал, подонок..., -- зло проговорил Стукалов.
-- Убрать его решили?
-- Касьянов решил... Я никого не убивал. Я всего лишь привёз Морозова в зимовье. Здесь нас ждал Касьянов и Белов. Погода холодная была. С дождём и ветром. Всю ночь пили. Белов хвалился, каких здоровенных тайменей ловил в устье Соболиного ключа. Уговорили Эдика порыбачить. Под утро надел Белов на Эдика красный резиновый костюм Касьянова. Всунул ему в руки спиннинг... Дай воды, Илья, что- то в горле пересохло...
Охотник зачерпнул ковшом из ведра. Руки Стукалова тряслись. На пол, застланный лосиной шкурой, плескалась вода. Постукивая зубами о края ковша, Стукалов жадно, взахлёб, пил. Достал сигарету, долго разминал.
Войлоков молча ждал, пока новоявленный директор закурит. Здесь, в зимовье, на дощатых нарах, прикрытых соломой, в нём уже не было спесивой вольяжности и надменного высокомерия преуспевающего дельца. Он смял одну сигарету, другую. Наконец, прикурил, пыхнул дымом.
-- Прошу учесть: я сам все рассказываю... Без утайки. Чистосердечное признание... Я хотел прийти в милицию...
-- Говорите, Юрий Витальевич, мы слушаем вас.
-- Белов пробку вывинтил... Мотор запустил. Эдик в лодку уселся. А был он того... Крепко его поднакачали 'Распутиным'. Понеслась лодка... В устье ключа. Темно было. Кричал он... На помощь звал...
Мукачёв, растапливая печку, присвистнул:
-- Получается, не утонул Касьянов?!
-- Я отвёз его в ту ночь на станцию, -- отрешённо глядя на дрожащее пламя керосинки, ответил Стукалов. -- Где он сейчас, не знаю... На Кипр собирался уехать. А, может, в Канаду...
Войлоков подвернул фитиль. Огонь загорелся ярче, осветил грубый стол, железную печку, полку с посудой.
Положил перед Стукаловым бумагу и ручку.
-- Пишите, Юрий Витальевич. Чистосердечное признание суд учтёт.
Стукалов писал долго. Зачеркивал написанное, исправлял, переписывал заново. Отбрасывал ручку и снова хватался за неё. Войлоков не торопил его. Не обращая внимания на Стукалова, молча и обыденно чистил картошку, помогая Илье приготовить ужин.
В зимовье стало жарко. На печке зашкварчала сковорода, засвистел закопчеённый чайник. Запахло смородиновыми листьями, брошенными в кипяток, маринованными грибами, горячим хлебом, распаренным в духовке. Илья нарезал сало, посыпанное красным перцем, сдвинул на край плиты сковороду с зарумяненной картошкой, исходящей топлёным маслом и приправленной зажаренным луком. И выстави на стол, застеленный клеёнкой, главное блюдо - кастрюлю с супом из рябчика.
- Шулюм готов, - сказал Мукачёв. -- Прошу вечерять.
Не поднимая головы, Стукалов протянул Войлокову исписанный лист бумаги, зашелестел сигаретной пачкой. Войлоков пробежал по нему глазами, вернул Стукалову.
-- Вы забыли написать о ссадине на голове Белова. О рюкзаке с долларами.
-- Касьянов ударил Белова веслом. В реку столкнул. 'Зачем, -- говорит, -- нам лишние свидетели?'. По дороге на станцию вспомнили, что пробка от лодки у Белова в кармане осталась...
-- И вы забрали её тогда, под утёсом? Из кармана утопленника?
Стукалов кивнул.
-- А деньги?
-- Их сначала на четверых поделили...
-- Потом на двоих?
Стукалов промолчал, разминая сигарету.
-- Ну, еп-понский бог! Однако, придётся попотеть Смирнову над писаниной об этом деле! Но это уже его проблемы. А мы будем ужинать. Присаживайтесь к столу, Юрий Витальевич! А ты Илья, подбрось в печку дровишек. Ночь на Таюре холодная.
Хохма
Январское утро. Под фиолетовым небом чернеют сопки.