виде, а в пьяном он всегда был вроде умалишенного…

– Насчет коньяку я сейчас распоряжусь, – привстал Лопухин.

– Брось, Николас! – махнул рукой цесаревич. – У меня, знашь ли, этих коньяков… У меня коллекция. Видал? Три сундука, тирьям-пам-пам. Коньяки и бренди со всего света, какие только душа пожелает. Даже южноафриканских два. «Звезда Трансвааля» и «Ауграбис». Хочешь?

– Какие разговоры, Мишель!

– О, это по-нашему! Ты, граф, букой на меня не смотри, как давеча, ты проще будь. Я простых люблю. И буду любить, а меня за то народ полюбит, так ведь? Я зна-аю! Тебя, полковник, тоже касается. Ну, с чего начнем? С «Ауграбиса»? Вот дьявол, что за название такое? Кого ограбис? Зачем ограбис? На сколько ограбис? – И цесаревич захохотал.

– Ауграбис – это водопад на реке Оранжевой, – скованно произнес Розен. – Превосходит высотой водопад Виктория.

– Все знает! – восхитился цесаревич. – В Генштабе они такие! Спроси что угодно, ну хоть как называется самая высокая вершина в Гималаях – ответят ведь!

– О высочайших гималайских пиках точных сведений не имеется, – еще суше отозвался Розен. – Геодезическая съемка данного района еще далеко не завершена. Вдобавок ее ведут англичане и, разумеется, секретят все данные.

– Сволочи! – осудил цесаревич. – Не люблю англичан. Вот немцы еще туда-сюда, тирьям-пам-пам. Да. О чем, бишь?.. Николас, где коньяк?

– Сей момент, Мишель.

Покопавшись в одном гигантском сундуке, Лопухин перешел ко второму. Раскопки имели успех: на свет явилась «Звезда Трансвааля». Поскольку цесаревич не имел понятия, где находятся коньячные бокалы, а дворецкого решили не звать, Лопухин ничтоже сумняшеся разлил янтарную жидкость по фужерам. Быть проще? Пожалуйста! Сколько угодно.

Чокнувшись, выпили залпом. По лицу Розена прошла судорога. Михаил Константинович перекорежился и вмиг стал похож на несчастного забулдыгу, коему шутки ради поднесли уксусу вместо казенной водки.

– Нет, – сказал он, сделав судорожное движение кадыком, и с величайшим трудом овладел собой. – Это мы пить не станем. Пусть буры да англичашки этим пойлом зулусов травят.

Бутылка полетела в иллюминатор. Лопухин уже копался в сундуке, выбирая новую…

И дело наладилось. Спустя полчаса, когда понадобилась следующая бутылка, цесаревич уже не вполне твердо владел речью, Розен расстегнул мундир, Лопухин закурил папиросу, не спросив разрешения, а перечень дежурных тем для разговора был исчерпан, откуда-то вылетело само собою:

– А не сообразить ли нам банчок, господа?

Розен, и тот проявил энтузиазм, пусть вялый. Зато цесаревич горячо поддержал идею. Только пусть будет короткая игра на удачу и без записи. Разумеется, на наличные. В макао? Годится, тирьям-пам-пам. А почем? Как-как? Всего-то по полусотенной? Граф, здесь не приют для неимущих. Что за скопидомство, Николас! Ставка пять сотен, идет?

Лопухин кивнул, и Розен принудил себя сделать то же самое.

Вызвали Карпа Карповича и погнали его за колодами. Дворецкий метнул было на графа укоризненный взгляд, но свой протест выразил лишь тем, что принес карты не слишком скоро. За это время собутыльники успели налить и выпить по новой.

– Ну-с, держись, Мишель! – весело проговорил Лопухин, с треском распечатывая две колоды и ловко смешивая их. – Не пожалей потом. Не боишься, что раздену?

Цесаревич только выпучил глаза и захохотал в ответ.

«Дурак, – с холодной ненавистью подумал Розен. – Тебя ведь предупреждают всерьез, как можно не понять? Этот тип хочет, чтобы все выглядело честно. Гм… Надо будет последить за его руками…»

Напрасно: пальцы графа, хоть и двигались проворно, не показали ни одного из известных Розену финтов, служащих шулерам для отвлечения внимания. Карты не могли быть краплеными. К тому же Лопухин, по очереди выступая в роли банкомета, проиграл четыре раза подряд. На своей сдаче! В четвертый раз он выплатил цесаревичу утроенную ставку за девятку без прикупа, а Розену – удвоенную, после чего, извинившись, ненадолго удалился к себе и вернулся с весьма оттопыренными и упругими от ассигнаций карманами.

– Продолжим!

– Вот за это люблю! – крикнул цесаревич. – Это по-нашему. А говорил, будто играешь без азарта. Врун ты, Николас, тирьям-пам-пам. Я зна-а-аю! – Он погрозил пальцем и икнул. – И все равно я тебя люблю, шельмеца. Чья очередь банкировать?

– Твоя, Мишель. А ну-ка, сдай мне девятку…

– Чего захотел, тирьям-пам-пам! Вот тебе карта. А ну-ка покажи! Не желаешь? Ха-ха. То-то, что нет у тебя ни девятки, ни восьмерки. Не фартит тебе, Николас…

Лопухин перевернул карту, продемонстрировав девятку треф. Розен перевернул карту, показав девятку бубен. Какая бы карта ни имелась на руках у цесаревича, она явно не была девяткой, поскольку он насупился и выплатил партнерам по тройной ставке каждому.

– Продолжим?

Через полчаса Лопухин выиграл двадцать семь тысяч, Розен остался при своих, а Михаил Константинович, выпив еще коньяку, предложил удвоить ставку.

– Этак ты вконец проиграешься, Мишель, – увещевающе заметил Лопухин, небрежно тасуя двойную колоду. – Сам видишь, сегодня фортуна на моей стороне. Не прекратить ли?

– Это ты мне? Продолжим!

На следующем круге бумажник наследника полегчал еще на восемь тысяч. Михаил Константинович ругался по-немецки, по-французски и по-русски.

– Вот видишь, Мишель, – сказал Лопухин. – Я же говорил. Все равно хочешь отыграться? Давай, но только не в макао, не в штосс и не в фараон. Тут нужно счастье, а оно тебе нынче изменило. Давай сыграем в такую игру, где играть надо. Нет, не в вист, это для меня сейчас чересчур сложно… М-м… Не угодно ли в гамбургский похен?

– Во что-о?

– В гамбургский похен. Чертовски азартная игра.

На испитом лице Михаила Константиновича мелькнул проблеск интереса.

– Играл я когда-то в похен, тирьям-пам-пам… Но гамбургский?!

– А я, господа, ни в какой не умею, – развел руками Розен.

– А мы разок-другой сыграем в открытую, и вы сразу научитесь. Не тушуйтесь, полковник, новичкам везет. А тебе, Мишель, скажу: гамбургский похен отличается от просто похена тем, что в нем можно повышать ставки с каждым раундом и нет обязательного раскрытия карт. При пасе всех, кроме одного, его карты не проверяются. Если остались двое, любой из них может вскрыть карты партнера, положив в банк не меньше последней его ставки. Увлекательнейшая игра, доложу я вам! – Граф вновь закурил папиросу и, выпустив дым, откинулся на стуле. – Несколько времени назад лучшие европейские игроки в похен собрались в Гамбурге, чтобы выявить абсолютного чемпиона. Они сняли кабачок и не выходили из него трое суток. Чтобы добавить интереса, игроки приняли новые правила. Каждый из них начал игру с определенной, строго оговоренной суммой, не то двести, не то триста тысяч марок. Один победил, остальные ушли с пустыми карманами. Так и родилось понятие «гамбургский счет». Это значит, что выигрывает не тот, у кого карта лучше, а тот, кто заставит других поверить, что у него она лучше. Это надувательство, возведенное в принцип, но дьявольски увлекательное! Можно и выиграть, и продуться в прах, а главное, и то и другое с хорошей нервной щекоткой – куда там макао! Не угодно ли попробовать?

– Напугал! – фыркнул цесаревич. – Старшинство карт в твоем гамбургском – как в обычном похене?

– Совершенно так же. Пара, две пары, затем райхе, или ряд, далее тройка, фоль, масть, каре, гросс- райхе, похен. Тридцать три карты, джокер идет за любую. Тут без сюрпризов, Мишель.

– Тогда чего же мы сидим, тирьям-пам-пам? Полковник, налей-ка еще. Сам выбери бутылку. А ты,