– Отвечаю.

Груда ассигнаций угрожающе расползлась. В банке находилось уже более девяноста тысяч.

– Не проиграй секретные суммы, Николас! – захохотал цесаревич. – Блефуешь ведь. Я тебя насквозь вижу. Отвечаю десять.

– И еще десять.

– Стой, тирьям-пам-пам! Давай на запись?

– Мы договорились играть на наличные, Мишель. Если пасуешь, так и скажи.

– Не дождешься. Где мои резервные?

Бросив карты на стол рубашкой вверх, наследник заметался по каюте. Из недр саквояжа, из карманов сюртука, из ящиков бюро было извлечено около тысячи рублей золотом и ассигнациями, пять тысяч марок и несколько кредитных билетов лондонского банка.

– Достаточно?

Лопухин быстро пересчитал, прикинул в уме курс и покачал головой:

– Здесь чуть больше пяти тысяч рублей. Половины не хватает.

– Карп! Ка-а-арп! Сом Налимыч!

Явился дворецкий – скорбный, как на похоронах.

– Карп, сознавайся, ты мои деньги припрятывал?

Поклонившись, дворецкий ответил отрицательно. Помилуй бог! От кого бы он стал их припрятывать?

– От меня! – в бешенстве закричал цесаревич. – Нет? Не врешь? Тогда тащи шкатулку. Где шкатулка?

У дворецкого подкосились ноги.

– Хоть убейте, ваше императорское высочество… не дам! Костьми лягу. Убивайте, воля ваша…

– Что в шкатулке? – деловито осведомился Лопухин.

– Орден Андрея Первозванного! – позабыв приличие, возопил дворецкий. – И другие подарки для японского царя… Не дам, ваше императорское высочество! Хоть режьте.

– В самом деле, Мишель, нехорошо… – улыбнулся Лопухин и вдруг подмигнул. – Но ты ведь это не всерьез? Я сам любил когда-то такие шутки.

– Изыди вон! – заорал цесаревич на дворецкого. Тот удалялся спиной вперед так медленно и так явно выказывал молчаливое осуждение, что рука наследника зашарила по столу в поисках предмета, который можно было бы запустить в укоризненную рожу Леща Воблыча. – Итак?

– Или ставь десять тысяч, или бросай карты, Мишель, – ласково проговорил Лопухин.

– Не дождешься! – Цесаревич сорвал с пальца перстень с брильянтом. – Вот! Пятнадцать тысяч, копейка в копейку! Плюс деньги. Всего, значит, две ставки.

– Вскрываешься?

– Еще чего! Просто отвечаю.

– Тогда и я отвечу. – Элегантным жестом граф бросил на стол нераспечатанную пачку сотенных.

Цесаревич засмеялся. Правда, смех у него получился чуть-чуть лающим.

– Видал, полковник? Он точно на секретные суммы играет. Ну, теперь держись, статский советник. Вскрываю. У меня каре из восьмерок. А у тебя?

Ничего не ответив, Лопухин медленно выложил карты по одной: короля бубен, короля треф, короля пик. Помедлил и выложил семерку пик. Еще помедлил – и предъявил джокера.

– Мое каре старше, Мишель. Сожалею. А у вас что было, полковник?

– Масть. Бубны. Мог выйти гросс-райхе, но я не рискнул. Теперь вижу, что правильно сделал. Бубновый-то король был у вас.

Ничего больше не говоря, Лопухин снял со стола коньяк и фужеры, взял скатерть за углы и поднял увесистый денежный куль. На цесаревича было жалко смотреть.

– Но… – начал он.

– Желаете продолжить игру, ваше императорское высочество? – очень холодно осведомился граф.

– Что? А, да, конечно! Желаю.

– Но у вас ведь, кажется, больше нет денег? Я не ошибся?

– Сыграем в долг.

Лопухин покачал головой. Розен отвернулся. Наследник, казалось, сейчас расплачется, как дитя.

– Я приказываю вам играть! – выпалил наконец он.

– Да? – Граф иронически поднял бровь. И цесаревич, поняв всю беспочвенность своих претензий, мигом сменил тон.

– Это нечестно, – забормотал он умоляюще. – Вы должны дать мне отыграться… Это подло, наконец! У меня же ничего, совсем ничего не осталось… Я же не знал, что так будет! Я нищ, но я отдам… Долг чести… Я же наследник, наконец! Господа, вы должны мне верить!..

– Я полагаю, вам не стоило садиться играть, ваше императорское высочество. Честь имею! – И Лопухин, четко повернувшись на каблуках, вышел, унося денежный мешок.

Вслед ему смотрел старый дворецкий Карп Карпович. Смотрел так, как смотрел бы на врага рода человеческого.

– Ловко сделано, – оценил Розен уже наверху. – Против вас играть не садись – догола разденете. Я за вашими руками следил очень внимательно. Неужели простое везение?

– Везение простым не бывает, – назидательно заметил Лопухин. – Играть надо уметь. Вас я не раздел, чтобы вы свой револьвер не продали. Вам со мной еще стреляться. А наследник просто не умеет владеть своим лицом. Играть против него в гамбургский похен – все равно что ребенка грабить. Как-то даже неловко… А знаете что? Так и быть, со временем я, пожалуй, найду способ вернуть ему проигрыш.

– Во Владивостоке? – спросил догадливый Розен.

В Копенгагене простояли двое суток.

Грузились углем и провизией. Уголь оказался дрянным, и капитан Пыхачев приказал принять его на борт лишь в количестве десяти тонн. Портовые власти сокрушенно разводили руками: угольный голод. Ходили слухи, будто весь уголь высшего качества перекупили англичане, собирающиеся в скором времени начать большие морские маневры. Ждали угольщика из Швеции, но никто точно не знал, когда он придет.

Цесаревич на берег не сходил и не появлялся ни на верхней палубе, ни в кают-компании – сидел у себя в каюте, пил и предавался унынию. Заход в Данию считался неофициальным, и датская королевская фамилия не сочла себя обязанной пригласить Михаила Константиновича ни официально, ни неофициально. Надо думать, во избежание срама.

Вообще, приход «Победослава» и «Чухонца» сенсации не вызвал. Лишь несколько то ли зевак, то ли шпионов почем зря торчали на пропахшем селедками пирсе, глазея на русский флаг. Копенгаген жил своей жизнью, уютной и монотонной, вовсе не желая менять ее ровное течение ради двух зашедших в гавань кораблей дружественной державы. Видали, мол.

Зато на борту «Победослава» наследника посетил граф Воронцов, русский посол в Копенгагене, имевший непосредственно перед этим краткую беседу с графом Лопухиным. Результатом визита стало то, что цесаревич, получив вежливый отказ в денежной ссуде, налег на свою коллекцию коньяков, буянил, грозился со временем перевешать всех жандармов заодно с дипломатами, бегал по корабельному коридору на четвереньках и злобно лаял, после чего отключился и проспал до самого отплытия.

Кутить ему было не на что. Безобразить в городе на дармовщинку – мол, папа оплатит – не решался даже он. Еще до запоя цесаревич приставал к мичману Корниловичу, просил денег. Запуганный Лопухиным мичман ответил вежливым, но решительным отказом. Что еще оставалось делать Михаилу Константиновичу? Только пить в одиночестве, не сходя на берег, и лаять.

Команда ходила в город.

Попал в увольнение и Нил. Прямиком направив стопы к барину на корвет, он сделал чрезвычайно благоприятный для команды «Чухонца» доклад и был награжден десятью рублями.