– А Мишеньки нет, – сказала женщина и заплакала.

Она плакала долго, а Дружинин терпеливо ждал. Не смел ни о чем спрашивать.

– Похоронили мы Мишеньку… сыночка… не уберегся…

– К-как похоронили? – спросил с запинкой Дружинин.

Он-то надеялся, что этот след приведет их к разгадке, а получалось – вытянули пустую фишку. То, что еще час назад казалось верной перспективой, теперь не значило ничего, и им предстоит все начинать сначала.

Удалов смотрел в растерянное лицо Дружинина и ни о чем не спрашивал – только помрачнел еще больше.

– Что с ним случилось? – спросил Дружинин.

– Убили его… в Чечне…

Все слова – сквозь слезы.

– В Чечне его убили, – сказал Дружинин, прикрыв трубку рукой. – Я ничего не понимаю, честное слово.

– Спроси – когда? – подсказал Удалов.

У него в голове уже начала выстраиваться какая-то схема, но все еще было слишком туманно – не хватало деталей.

– В феврале девяносто пятого.

– Так ведь все сходится! – воскликнул Удалов. – Дегтярев был ранен в феврале!

– Но ведь не убит же, – мрачно сказал Дружинин.

Они переговаривались, а на том конце провода плакала безутешная мать. В конце концов Дружинин не выдержал и, что-то извинительное пробормотав в трубку, бросил ее на рычаг, словно она обжигала ему руку.

– Поедешь туда, Андрей, – сказал Удалов тоном, не допускающим возражений.

Картина в его голове становилась все отчетливее, но самых важных фрагментов все еще не хватало.

– Поедешь в этот Слободской, посмотришь на мать, на дегтяревскую могилу, все увидишь своими глазами. Очень странная история, Андрей.

Дружинин долетел самолетом до Кирова, дальше, до Слободского, – на такси. Дегтяревы жили на самой окраине, в старом деревянном доме, стены которого снаружи потемнели от времени. Забор покосился. На крыше сарая не хватало нескольких листов шифера. Запустение и тлен. У Дружинина защемило сердце.

Дверь ему открыла старая сгорбленная женщина. Он подумал – бабушка, а оказалось, что это мать Дегтярева.

– Это я вам звонил, – сказал Дружинин. – Из Москвы. Мы с вашим Мишей вместе учились.

Женщина часто-часто закивала и снова заплакала. Слезинки выкатывались из глаз и терялись в многочисленных морщинах.

Внутри дома было бедно, но опрятно. На полу лежали вытертые за долгие годы половички. Тикали на стене ходики, отсчитывая уже не первое десятилетие. Подушки на кровати были сложены по-старому – пирамидой.

– Он погиб в Чечне? – спросил Дружинин.

– Да.

– А похоронен где?

– Здесь он, здесь сынок мой.

– Я хочу сходить к нему на могилу.

Женщина ушла в соседнюю комнату и вернулась уже в пальто и платке. Половицы под ее ногами жалобно скрипели.

Кладбище оказалось неподалеку. Дружинин шел молча – хотел о многом расспросить эту женщину, но боялся неосторожными вопросами себя выдать. И она тоже ничего не говорила, потому что все время плакала.

Миновали кладбищенскую ограду. Здесь было тихо и безлюдно. Прошли по дорожке, свернули раз, потом другой – здесь был коротенький тупичок и в этом тупичке – могила. Они как раз в нее и уперлись.

– Вот, – сказала женщина сквозь слезы. – Мишенькина могилка.

С фотографии на памятнике на Дружинина смотрел молодой и веселый парень. Дружинин этого парня знал. Тот сейчас жил в Петрозаводске и носил фамилию Марков.

Подруга Светланы обладала гордым именем Бронеслава, имела двадцать с небольшим лет от роду, роскошную косу и высшее медицинское образование. Последнее обстоятельство Шаповал особенно оценил. Он предупредил Бронеславу, что обо всем, что она сейчас увидит, она должна хранить полное и безусловное молчание, и, когда заинтригованная Бронеслава поклялась здоровьем своей мамы, – продемонстрировал свою рану. Бронеслава немного побледнела, но только и всего, а это было ей простительно – со своим высшим медицинским образованием она была способна отличить огнестрельную рану от любой другой, и как было ей не побледнеть, если она немедленно должна была бы побежать куда следует и сообщить об этом, но она никуда не побежала, а молча и старательно обработала рану и сменила повязку.

– Спасибо, – сказал Шаповал. – Даже в нашем госпитале девочки не умеют это делать лучше, чем ты.

Он давал понять, что ничего особенного не происходит и Бронеславе не следует волноваться. Бронеслава зарделась от смущения.

– Как тебя зовут самые близкие? – осведомился Шаповал. – Броня? Или Слава?

– Славушка.

И снова – багрянец во всю щеку. Шаповал засмеялся. У него было прекрасное настроение все эти дни, которые он жил вне Москвы. Пока был в Москве, еще не совсем отчетливо понимал, что уходит из «Антитеррора», и только здесь пришло осознание, что жизненный поворот свершился.

Потом они втроем пили чай. Бронеслава бросала на Шаповала внимательные и заинтересованные взгляды. Светлана это замечала и немного ревновала, а Шаповал демонстрировал кротость и полную непричастность к происходящему. Единственное, за чем он следил, – чтобы Бронеслава не проговорилась, потому что для Светланы Шаповалом была припасена не очень изящная, но вполне правдоподобная история о запущенном фурункуле, который в конце концов воспалился, и потребовалось хирургическое вмешательство, причем фурункул был настолько ужасен, что руку пришлось рассекать с двух сторон. Операция, к счастью, прошла успешно, и теперь оставалось только следить за заживлением раны. Очень правдоподобная история. По крайней мере, самому Шаповалу она такой казалась.

Бронеслава ушла, подарив на прощание Шаповалу многозначительный взгляд. В ее зеленых глазах угадывалась тайна. Светлана на кухне гремела чашками и вздыхала. Эти вздохи не могли не растопить лед мужского сердца, тем более что и льда, по чести говоря, никакого не было. Шаповал подошел к Светлане и обнял ее. Розовое ушко было совсем рядом. Шаповал коснулся его губами. Светлана вздрогнула и отстранилась.

– Давай поговорим, – предложил Шаповал.

Он был возбужден, но сдерживал себя. Светлана прятала глаза.

– Я решил уехать из Москвы, – сказал Шаповал. – Бросил все.

Он всегда был бойким, но сейчас почему-то смутился. Никогда прежде ему не приходилось говорить вслух о своих чувствах. Он привык к строгой и жесткой жизни, где были приказы, и от точности выполнения этих приказов зависела его жизнь и жизнь товарищей. И вдруг он все оставил позади, окунулся в жизнь обычную, свойственную большинству людей, и здесь все было незнакомо и непривычно. Маугли. Вышел из леса – и растерялся.

– Мне сложно сейчас говорить, Света. Я, наверное, должен что-то обещать, а мне и обещать-то нечего. У меня ничего нет, кроме молодости, крепких рук и вот этой головы…

Шаповал замолчал, неожиданно подумав о том, что у него есть не так уж мало, и осознание этого