— Как вы изменились, — сказала она.

— А мне все время говорят, что я совсем пришел в себя…

— Волосы сильно поседели. И этот шрам… Тем не менее вы выглядите гораздо моложе, спокойнее.

— Я здесь веду приятную, спокойную жизнь.

— Они с вами хорошо обращаются? — с тревогой спросила она.

— Очень хорошо. — У него было чувство, будто он пригласил незнакомую женщину пообедать и не знает, о чем с ней говорить. — Простите. Это звучит грубо. Но я не помню, как вас зовут.

— Вы меня совсем не помните?

— Нет.

Ему иногда снилась женщина, но та была другая. Он не помнил подробностей, кроме лица женщины и того, что оно выражало сострадание. Он был рад, что тут была другая.

— Нет, — повторил он, снова на нее поглядев. — Простите. Мне самому очень жаль…

— Не жалейте, — сказала она с непонятной яростью. — Никогда больше ни о чем не жалейте!

— Да нет, я хотел сказать… про свои дурацкие мозги.

— Меня зовут Анна, — сказала она. И, внимательно наблюдая за ним, добавила: — Хильфе.

— Фамилия иностранная.

— Я австрийка.

— Для меня все еще так непривычно… Мы воюем с Германией. А разве Австрия?..

— Я эмигрировала из Австрии.

— Ах, вот что… Да, я об эмигрантах читал.

— Вы забыли даже то, что идет война?

— Мне ужасно много еще надо узнать.

— Да, много ужасного. Но надо ли вам это узнавать? — И повторила: — Вы стали гораздо спокойнее.

— Нельзя быть спокойным, когда ничего не знаешь. — Он запнулся, а потом сказал: — Вы меня извините, но мне так много надо задать вопросов. Мы были с вами просто друзьями?

— Друзьями. А что?

— Вы такая хорошенькая. Почем я знаю…

— Вы спасли мою жизнь.

— Каким образом?

— Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня. Я осталась цела.

— Я очень рад. Понимаете… — и он неуверенно засмеялся. — Я ведь могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего не надо стыдиться.

— Как странно, — сказала она. — Все эти страшные годы, начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего — вы о них только читали, —они для вас — история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду.

— Тысяча девятьсот тридцать три… Вот что было в тысяча шестьдесят шестом, я могу ответить легко… И насчет всех английских королей, по крайней мере… нет, это не наверняка… Может, и не всех…

— В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришел Гитлер.

— Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не западают в память.

— И ненависть, как видно, тоже.

— Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как вы, имеют право ненавидеть. А я — нет. Меня ведь ничего не коснулось.

— А ваше бедное лицо? — спросила она.

— Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В сущности, они ведь не собирались убивать именно меня.

— Вы думаете?

— Я человек маленький… — он чувствовал, что говорит глупо и бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с тревогой спросил: — Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне написали бы в газетах.

— А вам дают читать газеты?

— О да, ведь это же не тюрьма. — И он повторил: — Я человек маленький…

Она уклончиво подтвердила:

— Да, вы ничем не знамениты.

— Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно. Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это единственное, что меня беспокоит. Я не женат?

Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря ничего лишнего:

— Нет, вы не женаты.

— Меня ужасно мучила мысль, что мне придется возобновить отношения, которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о Гитлере. Конечно, новые отношения — это совсем другое дело. — И он договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: — Вот с вами у меня все началось сызнова…

— А теперь вас уже больше ничего не тревожит?

— Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. — Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, еще не умеющий обращаться с женщинами. — Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас.

Она спросила почему-то с грустью:

— А у вас их было много?

— Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. — И он весело спросил: — Ведь я же не какое-нибудь чудовище?

Но развеселить ее он не мог.

— Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнет возвращаться память.

— Еще бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню?

— Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня.

— Почему? Для меня найдется уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод.

— Неужели вам снова хочется в это пекло?

— Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. — И он стал развивать свою мысль: — Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. — Он внимательно смотрел на нее, пытаясь отгадать свою былую профессию. — Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу,

— Нет, — сказала Анна.

— Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто- нибудь страдает. — У него снова началось легкое головокружение. — Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню… что-то было с крысой.

— Не насилуйте себя, — сказала она. — Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь?

— Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребенком. О чем бишь я? Медицина… коммерция… Мне не хотелось бы вдруг вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто хотел… достойно жить.