тары-бары не разводи! Через короткое время вернусь, тогда решим, как грузить будем!
И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся за бугром Коху.
— Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам подвели, — бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. — Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал, бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская, ответа спрашивает, чего доброго — всамделишно судить будет… И за что, за кого терплю! — Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. — Погоди ужо, я твоего изгальства не забуду!..
Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: «Держи его! Стреляй!»
Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло…
«Что такое? Неужто… — Григорий Иванович остановился, почувствовав неприятный холодок под ложечкой. — По Лучку стреляли, — мелькнула мысль, а с ней — предчувствие какой-то непоправимой беды, которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского дела в Америке. — В который раз немчура проклятый мне карты путает! — досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. — Не иначе — убили… «братские» белку в голову без промаха бьют… Как я людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в крови дуролома этого… По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу Коху: мол, прикончи… Одна надежда была укрепить дело — заселить новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне — ау! Перебежит черная слава вольную дорогу… И дернул же бес меня в Лучка пальцем тыкать! — сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. — Чего доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план действий…»
Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары.
На дороге и у амбаров никого не было. «Сбежал Хватайка. Молодец! За ним, видно, и побегли все, ловят», — обрадовано подумал Шелихов и быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае поимки.
Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали что-то лежащее на земле.
— Кончал! — услышал мореход торжествующий возглас бурята.
Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор. Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. «Стреляют косоглазые точно, на смерть», — содрогнулся Шелихов, хотел сказать что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин, поклонился мертвому телу и вышел.
— От Коха не убежишь, — самодовольно укорил убитого совестный судья. — На небе бог, а в Охотске Кох! — послал асессор свое излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. — Оставить на месте, варначье сами подберут, — сказал он бурятам и тоже пошел на дорогу.
В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади, заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на бугре беглых, и все поняли…
— Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и чиновную подлость, сумневаться не приходится, — махнул рукой в сторону Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем.
В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они, подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы. Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки.
Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели бесстрашного предстателя артельных интересов.
Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь. Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..
— Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим товарища-бродягу в могилу честь честью, — предложил кто-то из храпов, когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок, заступах и кайлах.
— Дельно… ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет… Покладите его обратно на стол!..
И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе, бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным многоголосием песня:
. . . . .
— …на да-а-леку-ую… — замер, взвившись на предельную высоту, подголосок, и за ним:
горько вздохнули голоса основной мелодии.
подтвердила чья-то рокочущая октава.
И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова, многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии чувств и чаяний «клейменых» с хранимым в народной памяти грозным и широким, как море, именем:
