жизни каждого и убедился, что артель по первому зову готова сняться в Америку. Добрая половина людей, оказывается, полна одной думой — найти в новой стране семейный очаг и спокойный труд над мирной пашней. Выход, казалось, был найден.

«Мужицкое нутро цело. Любови к земле и каты не вырвали. Годятся! — подумал Шелихов. — А фортуна? Не мужицкое дело фортуна, что им фортуна! Их судьба — землю пахать… Попади я в их шкуру, не выдержал бы, в душегубы ушел бы и душегубом до конца живота ходил бы».

Душегубом Григорий Шелихов не был и навряд ли мог превратиться в душегуба, слишком жизнелюбив был сам и любил жизнь вокруг себя, но купеческие вороватые повадки, неотделимые, как говорил Хватайка, от природы купца, предпринимателя и всякого человека, стремящегося к богатству, проявлялись в нем легко и бездумно. Эта легкость и бездумность были даже непонятны в Шелихове, человеке большого размаха и добытчицкого пренебрежения к тем же деньгам.

«Вот напасть, люди есть — денег нет; нос вытащил — хвост увяз, — растерянно ухмылялся собственным противоречивым размышлениям мореход. — Деньги горы взрывают, безденежье же дела, куда большие, чем гора, в пыль превращает. Ну, ничего, как-нибудь выкручусь, не допущу себя до срама, в Америку же напишу что-нибудь подходящее, а если и останутся недовольны, из-за океана все одно жалобы не долетят…»

В конце концов мысль Шелихова остановилась на нанятых работных — валяются целый день на песке да еще посмеиваются над его «позорной» трубой, над тем, что он в ожидании каравана в хозяйской заботе каждодневно обшаривает взгорья. Им что? Вываляются за день до одури, вечером получат по полтине, подтянут портки и закатятся в кабак пропивать хозяйские кровные денежки… На человека истратить полтину в день не жалко, а выкладывать лежебокам тридцать рублей всякий день, тысячу рублей за месяц — покорно благодарю! «Не то что новую землю, портки сам потеряешь… Завтра же скажу: баста!»

На другой день с утра Шелихов, выйдя на берег моря к работным, без долгих околичностей объявил:

— Распущаю братцы, артель!.. Доверил караван бездельному человеку — не скоро приведет, а я не в силах за ожидание платить по соглашению, кое заключил на срок до отправления «Святителей». Придет же караван, всю артель в первую голову на погрузку приму, до последнего человека, и, как договаривались, — по полтине в день… За сей день плачу так и быть, где наша не пропадала!..

— Фи-ить! — пронзительно, по-разбойничьи свистнул Хватайка. — Уразумели теперь, чья правда была: Прохора али моя? Ах, и слюни-люди, об Америке возмечтали… купец вам покажет Америку! Воистину благодетель: примет, когда горбы наши занадобятся, а жрать что мы будем, пока тебе надобны станем? Отблагодарил уже раз, когда мы тебя замерзлого к бабе твоей привезли, эх ты… миллионщик! Да что с тобой толковать, волк в себе неволен, когда овцу режет, купец есть всегда купец — одна подлость!..

— Хватит бобы разводить! — прикрикнул на Лучка мореход, торопясь не дать Хватайке разжечь страсти. — Подходи за деньгами! — Шелихов, допуская, что его поступок может вызвать возмущение, даже пистолет за пазуху сунул, выходя к артели.

Но решение Шелихова при установившихся почти дружеских отношениях между хозяином и работниками было настолько неожиданно, что многие приняли это за испытание их доверия к хозяину и готовности на жертвы и потому молчали, слушая выкрики Хватайки. А кое-кто даже пытался остановить его брань:

— Будет тебе, Лучок, будет… Велико ли дело полтина, нам твоя правда обидна…

В том же молчании люди брали последнюю полтину и с беззаботной, но смущенной улыбкой, не оглядываясь, исчезали в дверях стоявшего на бугре гостеприимного и столь утешительного кабака Растопырихи.

— Дай штоф, Родионовна! — кидали входившие на прилавок последнюю полтину. — На достальные щец с мясом подкинь…

Более осторожные хмуро оговаривали:

— За полтину неделю строго по чашке подносить будешь…

— Ладно, — хрипела довольная Растопыриха, подбирая сыпавшиеся полтины. — Что, охтимнеченьки, пропиваете?

— Долю…

— Доля — дело наживное, пока воли не пропили, гуляйте…

Нет, воли они не пропьют, а в Америку попадут и долю наживут.

Однако через неделю всем стало ясно, что суждено им остаться при старой доле. Произвол хозяина, проявленный так грубо и безнаказанно, рассеял розовые облака над Америкой, навеянные волшебными сказками Пьяных. Не приходится ждать добра в Америке, там и податься будет некуда, если купцу- прибыльщику даже шкуру снять с тебя занадобится.

Очень немногим удалось найти работу и прокормление.

Когда храпы приходили к старожилам и спрашивали что-либо «поработать», те в отместку за отказ пособить в начале летней страды с притворным равнодушием отвечали:

— Уж как-нибудь и без вашего брата дело справим. — И, глядя на храпов, на их поникшие головы, отягощенные хмельком, соболезнуя, замечали: — Скажи, пожалуйста, выбросил?.. Вот не зарьтесь впредь на купеческий ярушник,[28] вырвет с него…

Обманутой и обиженной артели некуда было деваться. Слонялись кучками, как бродят по Охотску стаи собак, которых хозяева отпускают летом на волю кормиться тем, что ни попадет.

Хватайка, как староста, считал себя обязанным отстоять права артели, заставить «толстопузого» сдержать уговор. Он глазами, более острыми, чем подзорная труба, и чаще Шелихова вперялся во взгорья и ждал, не покажется ли караван с особо важными для торговли в Америке товарами, ради погрузки которых Шелихов два месяца просидел в Охотске. Невзгоды товарищей терзали Лучка сильнее собственного голода: он, ротозей, договариваясь с купцом, не догадался подписать «бумажку» на уговор. В очищение совести Хватайка тайком от товарищей выдал на себя «запись» Растонырихе на пятьдесят рублей, чтобы она как бы по доброте своей, «Христа ради», давала каждому чашку щей раз в день. Лучок боялся распыления артели. С голодухи и самые сильные, самые отважные могут разбежаться в поисках счастья в тайге или на Камчатке. Кто ему тогда поможет свести счеты с Шелиховым?

Караван Деларова прибыл только в конце июня. Караван большой — тысяч двести пудов груза в шестипудовых вьюках, доставленных от самого Якутска на двухстах с лишком лошадях, быках и оленях, с полсотней проводников — якутов и тунгусов, непригодных для какой бы то ни было работы на море. Сразу же по прибытии в Охотск проводники стали торопить с разгрузкой и расчетом. Они спешили еще до осенних дождей вернуться по домам. Дорога им предстояла не только дальняя, но и трудная. Сложность была в том, что вьючный свой скот, поскольку наниматели на обратный путь фуража не давали, проводникам предстояло гнать домой попасом.

Щеголеватый грек Деларов, впервые оказавшийся в глуби Сибири, на ее караванных тропах, прибыл в Охотск в неузнаваемом виде. Лицо Деларова, багровое и опухшее от бесчисленных укусов гнуса — бича тайги и тундры, походило на расписанный кровью рыбий пузырь, на какую-то плясочную маску алеутов. Шелихов только охнул, взглянув на него, но послабления решил не давать.

«Разве я или Баранов, скажем, допустили бы гнуса обезобразить себя, как этот болван!..» — злорадно подумал мореход и, чтоб подбодрить унылого грека, весело прокричал:

— С такой рожей, Истрат Иваныч, алеутские женки тебя вмиг на пляску подхватят и женят, а пока собери моих работных на перегрузку добра!.. Где найти?.. В кабаке, конечно… Вон над нами на бугре стоит… Спроси человечка, Лучком зовут, — он те их и сгонит… Да чтоб сейчас же выходили! Тебе на Петра и Павла надо в море выйти, а мне — на Иркутск, иначе все убытки на твое жалованье поверну…

Хватайка, нырявший в пестрой толпе проводников, слышал слова Шелихова и поспешил сторонкой пробраться в кабак, чтобы встретить там Деларова.

Лучок сидел уже в кабаке, когда грек показался на пороге. Хватайка молча слушал его и не проявлял никакого интереса. Грек даже растерялся, а потом стал кричать, видя, что Лучок как бы забавляется его горячностью.

— Вот что, — сказал наконец Хватайка. — Ты не кричи, господин. Сегодня распочать никак не спроможемся, народ невесть где бродит. Завтра поутру всей артелью на берег выйдем, — ухмыльнулся