вовсе этого не стоящих. Но теперь ничто ее не стесняло: в избе, кроме детей и сумасшедшей Дуни, никого не было; она принялась осыпать его упреками.
- Всякий добрый человек то же скажет! - говорила она, делая очевидные усилия, чтобы не дать волю вскипевшей досаде, - чем охать да жаловаться без толку, шел бы лучше да дело делал! Кто просил денег у Карпа Иваныча? кто ходил за крупою? Разве мы тебя посылали? Сам хотел; сам просил! Лень было у них работы просить! Вот теперь хоть бы у Карпа брат пролежал всю пахоту: что ж ты не сходил к нему, не нанялся?.. Верно, не стал бы он тогда на тебя жаловаться! Всякий человек, в ком совесть есть, заботу о себе имеет, о своей семье; видали ль мы через тебя пользу какую? Вот навяжется этакой, прости господи! весь век с ним бейся да мучься! Точно сердце мое чуяло, когда неволей шла за тебя, точно сердце чуяло, какая моя жизнь будет… Двадцать лет колочусь, как окаянная какая-нибудь, а за что? От одного брата твово вся высохла… Шел бы уж лучше, когда так, оставил бы меня однуе с ребятами…
Наказал меня господь, наказал за тяжкие мои прегрешения!..
На все это Тимофей не отвечал ни слова; он недвижно лежал на печке и только жалобами на усиливающуюся боль в пояснице давал иногда знать о своем присутствии. Ребятишки также были очень смирны, зная по опыту, как опасно шутить с матерью, когда она в сердцах. Они тихонько играли у двери и исчезали в сени всякий раз, как требовалось решить спор или начать ссору. Маша, Старшая дочь, молча подсобляла матери в работе и казалась скорее задумчивою, чем веселою; даже безумная Дуня как будто донимала всеобщее расстройство; она просидела в углу и, закрыв голову платком, уткнув подбородок в колени, ни разу не подала голоса.
К вечеру только, когда Маша зажгла лучину, а Катерина собрала ужин, изба немножко оживилась. Но и это произошло скорее случайно и притом благодаря совершенно посторонней причине. Ужин приближался уже к концу (что, мимоходом сказать, было очень близко к его началу), когда со стороны околицы неожиданно раздался пронзительный лай собаки. В одно мгновение ока лай подхвачен был всеми собаками Марьинского. Несмотря на шум дождя и глухое завыванье ветра, который усилился к вечеру, слышалось, как вся эта разношерстная стая стремительно бросилась к околице. Улица, погруженная до того времени в тишину невозмутимую, наполнилась вдруг из конца в конец неистовым, освирепелым визгом и воем. Казалось, собаки разрывали кого-то на части.
- Чего они так?!.. уж не волка ли почуяли?.. - сказал, покашливая, Лапша.
При таком неожиданном предположении, сделанном Лапшою с тем лишь, чтоб сказать что-нибудь (он не раз уж покушался вызвать жену на разговор), один из маленьких сыновей его и за ним пучеглазый Костюшка быстро ухватились за поняву матери, которая готовилась поставить на стол чашку с квасом; третий мальчик, самый младший, сидевший поодаль от братьев, выпустил из рук ложку, зажмурил глаза, раскрыл рот, затрясся всем телом и вдруг залился воплем.
- Полно, Вася! не плачь! батя так только постращал… это не волк… волки ходят только зимою, - сказал Петя, старший сын, подвигаясь к маленькому брату, чтоб взять его на руки.
- Умник, батюшка, умник! Какие тут волки! Слышь, что Петя-то говорит… Ну, пусти же, пусти! - заговорила Катерина, стараясь высвободить свою юбку, но вместе с тем боясь пошевелить руками, из опасения опрокинуть чашку на стол, - пусти, говорю, оставь! никакого нет волка… Маша, отыми ты их от меня… того и смотри тюрю всю расплескаешь… Придет же ведь этакое в голову! - заключила она, не взглянув даже на мужа.
- Должно быть, вор… на мельницу пробирается… - произнес Лапша, думая этим поправить свою ошибку.
Но и это предположение оказалось неверным. Посреди визга и лая собак послышалась вдруг глухая, заунывная песня, которую тянули несколько голосов.
- Это нищенки! побирушки! - воскликнул Петя, смеясь и оглядывая братьев своих, которые тотчас же умолкли.
Угрюмый, мерный напев делался слышнее и слышнее; вскоре можно даже было различать отрывистые слова песни. Нищие приближались; вместе с ними приближалась и собачья стая. Иногда хор как будто ослабевал и обрывался.
Разъяренный визг собак показывал, что певцы принуждены были переносить внимание от голоса к собственным ногам, которые следовало защищать от нападений; немного погодя, однакож, басистый голос запевалы, гудевший как исполинский шмель, подхватывал с новою силой:
К нему тотчас же приставали три другие голоса, в числе которых особенно заливался один, дребезжащий, как у козла, и песня шла своим чередом:
Обойдя таким образом большую половину деревни, нищие остановились перед избою Лапши; но тут, волей-неволей, они должны были замолкнуть. Волчок, сидевший до тех пор на завалинке, ждавший, вероятно, своей очереди и изредка, только присоединявший свой голос к голосам товарищей, которые преследовали нищих, ринулся вдруг со всех ног, и если б который-нибудь из них зазевался, он, без сомнения, вцепился бы ему в икру.
- Эка злющая эта собачонка! - проговорил Лапша, между тем как за окном слышалась брань и яростное хрипенье Волчка, который цеплялся зубами за палки, подставляемые нищими.
Секунду спустя в окне раздался стук, и жалобный слезливый голос прокричал:
- Отцы-милостивцы, подайте милостинку во имя Христово!..
- Вот нашли у кого просить! самим есть нечего! - с горечью произнесла
Катерина.
Она собрала, однакож, со стола несколько корок и подошла к окну.
