езды… Все люди знатные…
— Есть и известные бесстыдники, но под масками их не узнают. Дон Хуан говорил голосом глухим, высокомерным, решительным.
Двигался он со спокойным изяществом и благородством, словно просчитывал каждый шаг.
— Вы полагаете, они придут?
— Дело их! Не придут, отворю двери нищей братии. Пошевеливайся!
— Иду, иду, сеньор!
— Идешь, но с места не трогаешься!
— Да я вот думаю… Тут послание для доньи Эльвиры де Ульоа. Разве она не умерла?
— С чего бы ей умереть?
Лепорелло вдруг во всю глотку расхохотался. Дон Хуан пересек сцену и схватил его за плечо. Свет снова переменился.
— Прошу прощения, сеньор. Я смеюсь оттого… ведь живы — то все, кроме Командора.
— Кто все?
— Все тогдашние. Тут побывала одна старуха, она рассказала о Мариане…
— О Мариане?
— Да. О той проститутке, на коей сеньор вдруг надумал жениться.
— Я все помню, забылось только имя. Значит, в Севилье ее зовут сеньорой!.. Что ж, я не только облагородил ее, но и сделал святой. Ведь тебе, наверняка, сообщили и об том.
— Да, сеньор.
— Неси же письма. И непременно называй Мариану сеньорой. — Дон Хуан остановился у двери. — Мариана! Как мог я забыть это имя!
Он вышел. За сценой слышались удары дверного молотка. Лепорелло, насвистывая, стал разбирать письма и читать адреса.
— Эх! Сеньор коррехидор Севильи, сеньор главный судья…
Читая имена адресатов, он подбрасывал письмо за письмом в воздух. Я никак не мог разгадать, как им удалось устроить все это на сцене: письма не падали, они задерживались в воздухе, начинали крутиться — все быстрее и быстрее — вокруг головы Лепорелло. Снаружи продолжали стучать в дверь. А Лепорелло с криком “Ступай и ты!” подбрасывал в воздух новое письмо. Когда последнее вылетело из его рук, письма завертелись совсем быстро, послышался свист, словно от пропеллера, и письма белой стаей вылетели в окошко. Зрители разразились аплодисментами, а Лепорелло на сцене принялся раскланиваться. Его смуглое лицо лоснилось от удовольствия и от грима.
Снова появился Дон Хуан.
— Ты уж вернулся?
— Да, сеньор.
— И разнес письма?
— Все до единого.
— Ты разве не слышишь, что стучат?
— Слышу, сеньор.
— Так отчего не открываешь?
— Да это, видать, какой — то шутник: нынче ведь карнавальный вторник, все позволительно.
— Мой дом открыт для шутников.
— А если… правосудие? Не забывайте, сеньор, что королевский указ о помиловании мог не дойти до Севильи.
— Я не просил прощения у короля. А что касается правосудия… принеси мне денег и открывай.
— Охота вам искать приключений на свою голову! Ведь хорошего ждать не приходится! И когда сеньор остепенится?
Лепорелло двинулся к боковой кулисе и вышел. Свет на сцене снова изменился, и платье Дон Хуана теперь казалось фиолетовым. Лепорелло ввел новое действующее лицо. На вошедшем была маска и великолепная шляпа, на поясе — шпага. По округлости бедер можно было судить, что это женщина. Она застыла у двери. Безусловно, мужской костюм не придавал ей уверенности в себе, и двигалась она так, словно непрестанно раздумывала, какую позу лучше принять. Возможно, такое впечатление возникало и оттого, что костюм был узковат актрисе.
— Пусть удалится Лепорелло, — сказала она.
Дон Хуан повернулся к слуге.
— Ну, ты слыхал?
— Ладно, я ведь знаю, кто это, и догадываюсь, о чем пойдет речь…
Он взмахнул рукой, и шляпа, слетев с головы гостьи как по волшебству очутилась на вешалке. Публике фокус очень понравился. У актрисы были прекрасные темные волосы с серебристым отливом.
Дон Хуан поклонился.
— Вот мы и одни. Я слушаю вас. Или я должен доставать шпагу?
Она сделала несколько шагов вперед. И в движениях ее и в голосе сквозила неуверенность.
— Вы боитесь меня?
— Нет, боятся мне нечего, но ведь явились вы либо мстить, либо читать мне проповедь. Если это месть, тем хуже для вас. Ваша смерть лишь упрочит мою славу. Хотя, по чести говоря, слава эта мной не заслужена. Я — не убийца.
— А Командор?
— Он вынудил меня сделать это, и поделом ему.
— Вы циник.
— Отнюдь. Порочность моя не столь совершенна, чтобы ею чваниться.
Казалось, девушка вот — вот лишится чувств. Она безвольно опустила руки и произнесла чуть слышно:
— А Эльвира? Вы забыли ее?
— Это имя возглавляет некий секретный список, список моих, если угодно, поражений. Как можно забыть ее? Командор был мерзавцем, но в душе его дочери пели прекраснейшие птицы страсти. Я не мог, даже если б желал, совратить ее. Люди так и не поверили в это, меня считают виновником ее позора. Клянусь честью, я и пальцем ее не тронул!
Девушка печально подняла голову.
— Мне жаль вас. Вы лишь однажды в жизни струсили, и чтобы не признавать этого, решили назвать поражением то, что на деле было бегством. Почему вы покинули ее?
— В ту ночь разыгрывалась решающая партия. На кон была поставлена моя свобода. А у тебя, Эльвира…
Девушка отпрянула назад, но Дон Хуан схвати ее за руку. Она пыталась вырваться.
— …у тебя все тот же волнующий голос… Нет, не снимай маски! Не снимай, если минувшие годы разрушили твою красоту; но если ты еще можешь смело смотреться в зеркало, сними.
Девушка сняла маску и швырнула на пол. На ее лицо падал сверху резкий свет, и красивой она не была.
— Да, ты еще хороша, — продолжал Дон Хуан. — гораздо лучше, чем прежде. Лицо твое очень красит тень невеселой зрелости. А как идет тебе мужской костюм!
Тут Эльвира рухнула на стул и зарыдала. Дон Хуан наблюдал за ней. Потом протянул руку и погладил ее по голове. Она вздрогнула, все еще пытаясь сохранить достоинство, но снова обмякла и обняла Дон Хуана.
— Дон Хуан, еще не поздно!..
— Не поздно? Для чего?
— Спасти тебя. Ты дурной человек, обманщик, но у тебя щедрое сердце. Отврати его от греха. Стезя Господня покойна и прекрасна.
— И разумеется, ведет прямиком в твои объятия, не так ли? Там я и найду потерянный Рай. Забавно! В душе любая женщина убеждена, что Бог — в ней. Хотя, кто знает, может, вы и правы. Меня, во всяком
