лежит он грубыми слоями — такую технику в былые времена применяли некоторые живописцы. Так что лицо ее при ярком свете походило на маску.
— А я считаю себя званой повсюду, если чую, что могу сгодиться. И вам еще ох как понадоблюсь. Потому — то нынче поутру проскользнула я в некий знатный дом, где сохнет от любви девица… Ах, милый мой, вот уж ягодка, вот уж перепелочка!
— Нет уж, здесь о девицах лучше не упоминать!
— Ой, коли услышит твой хозяин, как она мила, да как тоскует, сразу захочет повидать ее.
— Ничего он не услышит! Он велел никого к себе не допускать.
— Подумаешь — велел!
— Дон Хуан прибыл инкогнито.
— Чего ты мелешь!
— А чего слышите.
— Вот так да! Значит, не повезло севильянкам! Ведь за твоим хозяином идет такая слава…
— Все наветы и клевета. Так что отправляйтесь — ка восвояси подобру — поздорову.
Он принялся подталкивать ее к двери. Старуха сопротивлялась, цеплялась за Лепорелло. Но борьба была ненастоящей, беззлобной.
— Да уймись ты, проклятый! Разве не знаешь, как надо обращаться с почтенными сеньорами? Ведь я, да будет тебе известно…
Старуха принялась изображать из себя даму. Потом ухватила свою клюку так, словно это была шпага, и начала ею размахивать.
Лепорелло приблизился к ней и что — то тихо шепнул на ухо.
Старуха подпрыгнула от изумления.
— Кто тебе такое наплел?
— А это уж мое дело.
— Напраслина! Про беззащитную женщину все можно сказать! Клянусь крестом святого Андреса…
— Оставьте в покое святых и послушайте меня. Вот серебряная монетка, она будет вашей, если вы сообщите кое — что о некоей даме… Я дал промашку и не успел разузнать что надо.
— О дамах я знаю все. Давай деньги…
— Когда хозяин мой покидал Севилью, он женился.
— Так ты о сеньоре толкуешь?
— Что с ней?
Старуха поднесла к виску указательный палец правой руки.
— Совсем сбрендила.
— Ее держат взаперти?
— Да нет. Она тихая. Правда, назад тому лет десять… Нет, лет двенадцать, такое было…
— Вот об этом я и хотел бы знать.
— Сесть — то мне позволишь аль как?
— Вот стулья, выбирайте.
Старуха усаживалась с великими церемониями и кривльяньями. Лепорелло стоял перед ней и покачивался туда — сюда на носках.
— Ну же, красавчик, налей мне лимонада. Я совсем выдохлась… Так вот. Той даме взбрело в голову объявить войну нам — кто занят моим ремеслом. И вздумалось ей ходить по веселым заведениям и спасать распутных девиц! Была она богата, и в доме у нее жилось куда как хорошо, ну девушки — то и шли за ней, так что настал такой день, когда в севильских публичных домах, тайных притонах и тавернах, да и в прочих славных местах не осталось женского полу, если не считать старых потаскух, которые уж и в Бога перестали веровать. А в этом доме устроилось что — то навроде монастыря. Только и делали они, что восхваляли Господа да творили милосердные дела! Врать не стану, но душ триста здесь разместилось. Все углы позанимали.
Лепорелло полусидел на углу стола и покачивал ногой в такт словам Старухи.
— Не так уж и много для Севильи.
— Я ж сказала, что врать не хочу. Но приспичь кому в ту пору, ни одной во всем городе не сыскал бы. Мало того, взяли они в привычку ходить вместе с сеньорой к городским воротам, и стоило показаться там деревенской девушке, недурной на вид, тотчас ее наставляли в вере и вели к себе. А ночами на улицах подбирали беспутных женщин. И выслеживали любовниц знатных господ и обращали их… Так что, парень, настали такие времена, что в Севилье и согрешить — то стало не с кем — хоть сам себя пользуй! А уж что говорить о молодых господах! Ох, не сладко им пришлось! За всякой юбкой ястребами кидались… В те дни даже мне работенка нашлась!
— Быть того не может, чтоб сводня когда без дела оставалась!
— Да я о другом. О том, чем девицы занимаются. И для нас настало бабье лето. Дальше — хуже! Какие скандалы пошли! Девушки из хороших семей беременели, и содомиты… Что тут говорить! Чего только не было: на благородные дома нападали, монахинь умыкали, насиловали… Юнцы да холостяки в стаи сбивались и выслеживали добычу… Так что пришлось вмешиваться церкви, и сеньору призвали в трибунал. В защиту свою она твердила о милосердии, о том, что вершит эти дела на свои деньги, что поступает по — христиански и следует святым заветам. А кончилось все вот чем: почтенные матроны, матери семейств сошлись и порешили идти к коррехидору… И в конце концов дом этот взяли штурмом, все здесь покрушили и вытащили раскаявшихся девиц, чтобы отправить на прежние места, где им быть и полагалось… Ох и повеселилась Севилья в ту ночку!
— А сеньору? Тоже куда — нибудь отправили?
— Сеньору тронуть не осмелились, потому что она пригрозила: муж ее убьет всякого, кто ее хоть пальцем коснется. О Дон Хуане — то уж шла молва…
Лепорелло спрыгнул со стола, поднял руку и рубанул сверху вниз.
— Мой хозяин сжег бы Севилью.
— Спаси нас Господь!
— А что сталось с сеньорой?
— Да все то же. Ходит в одеждах кающейся, помогает кому может и прослыла святой. Хочешь ее повидать? Живет она нынче в усадьбе мужа. Там по ее велению устроили склеп для Командора де Ульоа, сраженного Дон Хуаном. Днем бродит по Севилье и докучает людям, толкуя о любви к ближнему, а к вечеру возвращается туда.
Лепорелло подошел к левой кулисе. Открыл дверь.
— Благодарю за сведения.
— А деньги?
— У порога.
Старуха удалилась. Лепорелло тщательно запер дверь. На сцене сделалось чуть темнее. Справа вышел господин в темно — синем. Увидав его, я вздрогнул. И невольно сжал Сонину руку.
— Дон Хуан!
Она не шелохнулась. Она дышала прерывисто. Груди ее вздымались под блузкой, вверх — вниз, вверх — вниз.
Дон Хуан держал в руках связку писем. Лепорелло поклонился ему и остался стоять у двери.
— Лепорелло!
— Слушаю, сеньор!
— С кем ты разговаривал?
— Со старухой, торгующей добродетелью, она примчалась сюда на запах доброй репутации.
— Отнесешь эти письма.
— Теперь же?
— Немедленно. Нынче вечером я устраиваю ужин и бал — маскарад, здесь — приглашения.
Лепорелло взял конверты и начал читать.
— Сеньор коррехидор Севильи, сеньор главный судья, сеньор председатель общества верховой
