И к прежним мукам я уже отчасти притерпелся, свыкся с ними, как с неизбежностью; лишь иногда, когда я ощущал в себе руку преисподней в полной мере, мои страдания становились невыносимыми, но это длилось недолго… А теперь – теперь я чувствую, как все вокруг рушится, я уже ни в чем не уверен, ни в сегодняшнем рабстве, ни в завтрашней свободе; я познал новые ощущения, тоже мучительные, но… другие! Одиночество срослось со мной, а сейчас кто-то отдирает его от меня, отдирает с мясом, с кровью, и мне все время кажется, что этот «кто-то» – я сам! И это с тех пор, как я встретил тебя, моя воровочка! Что же ты со мной сделала?! И что теперь делать мне?! Люди, скажите: что делать несчастному дьяволу?!

Петушиное Перо захлебнулся и умолк.

Собравшиеся на могиле Самуила-бацы люди тоже потрясенно молчали, боясь поднять глаза и посмотреть на Великого Здрайцу.

– Полагаю, я не все понял из твоей речи, – проговорил наконец аббат Ян, – но душой чувствую, что говорил ты искренне. Господи, прости меня, грешного, за то, что скажу сейчас, но если путь спасения открыт для каждого, то ведь это должно значить именно «для каждого»?! Может быть, и у тебя есть надежда, о которой говорил ты, – надежда искупить свои грехи и спастись? Скажи, не могу ли я чем-то помочь тебе?

Отец настоятель чувствовал, что кощунствует, но слова сами срывались с его уст, помимо воли Яна.

– Помочь мне? – саркастически ухмыльнулся дьявол.

И некоторое время качал головой, уставясь перед собой в одну точку.

– Еще никто не предлагал мне помощи, – тихо произнес он после долгой паузы. – Я – многим, но мне – никто. Может быть, ты и вправду святой? Несмотря на все твои грехи? Грешный святой, святой грешник… настоятель казимежского кабака! Но даже если так, если ты искренен в своем порыве, как я в своей исповеди, – чем ты можешь помочь мне?

– Еще не знаю, – честно признался Ян. – Но если ты кое-что объяснишь мне, я надеюсь, отыщется выход…

– И что же вам не терпится узнать, святой отец? Не приходилось раньше исповедовать дьявола? – Петушиное Перо сбился на свой обычный язвительный тон, но тут же оборвал сам себя. – Тем более что я не советую верить мне до конца. Даже когда я говорю правду – а я говорю ее куда чаще, чем думаете вы, люди, – в ней, в этой правде, может таиться подвох, незаметный для меня самого! Ты это должен понимать лучше других, святой отец… А я, в свою очередь, не верю, что ты способен мне чем-то помочь. Подумай, как ты собираешься это сделать? Душу свою продашь, чтоб спасти проклятого?! Нет, знаю, не продашь… да и нет у меня права подписывать подобный договор. До встречи с ней, – он кивнул на закусившую губу Марту, – я бы не стал даже разговаривать с тобой об этом. Но чем черт не шутит, когда дьявол спит! Как тебе такая шутка, святой отец?! Знаю, не нравится… Спрашивай! И я отвечу, если смогу.

– Тогда, на мельнице, – аббат говорил медленно, тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть Петушиному Перу в глаза, – ты сказал перед отъездом, что муки освобождают. И что душа того несчастного, которую ты насильно для нее самой вложил в мертвеца, теперь для тебя потеряна. Если это так – а это наверняка так, иначе порочна сама идея чистилища! – то, может быть, и ты, пройдя сквозь мучения, способен очиститься и освободиться?

– Не способен, – грустно дернул себя за эспаньолку Петушиное Перо. – Для меня этот путь закрыт. Я проклят. Но я могу освободиться по-другому. Тебе наверняка не понравится эта дорожка к спасению, святой отец, но для меня она – единственная.

От аббата, да и от остальных не укрылось, что последние слова дьявол произнес неуверенно. «А что, если он и сейчас хитрит, ведет какую-то свою игру?!» – мельком подумала Марта, но, взглянув на понурившегося Великого Здрайцу, тут же сама устыдилась своей мысли. Надо быть дьяволом, чтобы настолько притворяться!

Впрочем, существо перед ней и было дьяволом.

– Я проклят, – повторил Петушиное Перо. – Я брожу среди вас, я творю то, что вы, люди, называете злом, но для меня это не зло, а всего лишь способ моего существования. Я просто не могу по-другому, как вы не можете не дышать!

– Не можешь или не хочешь? Или просто не знаешь, как это – по-другому? – перебил дьявола аббат.

– Не знаю, – подумав, ответил Петушиное Перо. – Я соблазняю людей тем, что действительно могу им дать, и, чтобы выполнить обещанное, я прибегаю к помощи тех, кто сделал меня таким, каким я стал. Вельзевул, Сатана, Люцифер, Антихрист – зовите их как угодно! Я сам никогда не видел их, никогда не разговаривал с ними знакомым мне языком, и ни одно из имен человеческих или нечеловеческих не подходит им, как змеиная шкура не подходит волку; но, когда я прибегаю к мощи преисподней, чтобы выполнить обещанное, я ощущаю геенну в себе – и тогда мои муки усиливаются тысячекратно! Но она же дарует мне силы выполнить то, что мне нужно. И в результате я приобретаю чью-то душу. Одну, другую, третью… Я коплю выкуп. Выкуп, который освободит меня. Я не знаю, сколько душ мне для этого понадобится, – но я коплю…

Петушиное Перо обреченно сморщился и отвернулся.

– Ты уверен, что это – путь к освобождению? – тихо спросил бледный как смерть аббат Ян.

– Да, – кивнул Великий Здрайца.

– И где же ты хранишь принадлежащие тебе души? – Аббат едва сдерживал волнение; то, что сейчас открывалось ему, вызывало озноб, и отец настоятель, напрягшись, внутренне дрожал мелкой дрожью. Он чувствовал: еще немного – и он узнает все или почти все, что хотел, еще немного, и он поймет, что выход есть, что его просто не может не быть!

– Освободить их хочешь? – поднял бровь дьявол. – Не выйдет, святоша. Это ведь только в сказках – распороли волку брюхо, и вылезли из него целые толпы съеденных… и стали жить-поживать. Они, души эти проданные, – в аду, как и полагается… во мне! Они – часть меня, ты это понимаешь, мой жалостливый аббатик?! А тех, которые еще находятся в телах живых, я держу на невидимых нитях, как кукольник держит своих марионеток, и по мере надобности дергаю за эти нити, вынуждая повиноваться!

– Значит, они тоже страдают?

– А как ты думал?! Нет, аббатик, ты просто удивляешь меня… Они – в аду, а этот ад – во мне. Хоть он и ничто по сравнению с преисподней, которая время от времени входит в меня! Но и его вполне достаточно,