притаскивали длинные дощатые столы, сгружая их один на другой у забора, чтобы расставить как положено к вечеру или уже завтра, в день сороковин; скотный двор распух от блеющей отары – каждый считал своим долгом пожертвовать хотя бы одну овцу или барана для поминок славного бацы; женщины с закатанными по локоть рукавами ежеминутно загоняли на печь немую Баганту, вдову Самуила, потому что и без помощи старухи все вскоре обещало заблестеть чистотой, а проку от немощной Баганты и так было немного.

По селу лениво слонялись гайдуки Лентовского, на всякий случай при оружии, но вели себя чинно, с достоинством, как им было строго-настрого приказано. На сытый желудок – гостеприимство шафлярцев подкреплялось вещественными доказательствами – было не так уж трудно сохранять достоинство, а тем гайдукам, у которых при виде местных грудастых девок начинал кукарекать петух в шароварах, их же друзья предлагали глянуть на девкину родню. Сомневающиеся шли глядеть, некоторое время и впрямь рассматривали приветливых парней с бычьими шеями, сидяших на завалинке и ведущих неторопливые беседы, хлопали их на прощанье по плечам и уходили, тряся отбитой ладонью. После этого дальше игривых разговоров, до которых девки были большие охотницы, дело не шло.

Во дворе Зновальских неторопливо прохаживался его преосвященство, последователь святого Доминика епископ Гембицкий. Приехавшие с ним монахи рядком восседали у колодца на вынесенной из дома скамье и глухо перекаркивались меж собой, вертя головами во все стороны, отчего ужасно походили на стайку грачей. Местная ребятня, никогда не видевшая служителей церкви святее бродячего монаха- пропойцы Макария, раз в год забредавшего в Шафляры, сбегалась к воротам посмотреть на ксендза в фиолетовой мантии. Смотрели, испуганно крестились и убегали, чем весьма раздражали его преосвященство.

– Слышь, Ясько, – вопил один из пацанвы, на бегу дергая приятеля за ухо, – матуська говорила, что это тот самый ксендзяка, что в Завое тетку твою спалил! Слышишь или нет, говорю?!

– Ну и что? – равнодушно отзывался конопатый Ясько, родственничек сожженной. – Туда ей и дорога, ведьме старой… приезжала, за волосья меня таскала – нехай горит, не жалко!

Почему-то такое одобрение его действий тоже не доставляло провинциалу удовольствия.

– Кыш, окаянные! – прикрикнул на огольцов лысый дед, куривший на бревне у самых ворот. – Их святость Богу докладывает, что на земле да как, а вы орете, дуроломы! Кыш, кому сказано!

– Благослови тебя Господь, – Гембицкий осенил деда крестным знамением и задержался рядом со стариком, незаметно морщась от едкого дыма. – Ты, сын мой, местный уроженец, как я понимаю?

– Не-а, – равнодушно бросил «сын», глубоко затягиваясь и скрываясь в сизом клубящемся облаке. – Я, святой отец, под Остервой народился, рядышком, да не здесь. А в Шафлярах давненько… как на первой своей поженился, так сразу и перебрался. Хата у них добрая была, богатая, не то что у меня, вот и пошел в приймы. Ох и баба же была, святой отец, первенькая моя, ох и баба! Чисто Полуденница! Раз, помню, закатились мы с ней на озера…

– Полуденница? – ласково улыбаясь, поинтересовался доминиканец, и монахи на скамье зашевелились, словно почуяв добычу. – Кто ж это такая, сын мой?

– А Христова дочка, – нимало не смутившись, ответил дед. – Никак, гляжу, тебе это не известно, отец мой?

– Дочка?! – на миг опешил Гембицкий. – Какая дочка?!

– Младшенькая. Их у него много, боженька по этому делу мастак: Веснянки, что по небу на молниях летают, Зарницы, что росу по утрам сеют-высевают, потом Майки, блудодейки лесные… Но Полуденницы лучше всех, это я вам точно скажу, как на духу, святой отец!

– А… чем они занимаются, эти Полуденницы? – Дедовы бредни и его более чем странное понимание Христовой родни привели епископа в замешательство. – Небось ворожбой да лиходейством?

Последние слова удивили самого Гембицкого. Было в них что-то патриархальное, замшелое, никак не достойное князя церкви, пользующегося заслуженным уважением даже в Риме. Такой вопрос подобал скорее тупому хлопу, невесть какими путями нацепившему монашескую рясу и все равно с боязливым почтением внимающему языческим глупостям своих предков.

– Где ж им, сердешным, лиходейством заниматься? – изумленно поднял брови дед. – Ну ты, святой отец, и скажешь! Дочки Господа нашего, и вдруг лиходейницы! Чему вас только учат в монастырях ваших?! Полуденницы, они святым делом занимаются – распаренных девок в сенокос на траву кидают…

– Зачем?

Дед долго хихикал, мелко вздрагивая.

– Ох и шалун ты, отче! – Отсмеявшись, он погрозил епископу кривым мосластым пальцем. – Ох и баловник! Зачем, спрашиваешь? Ох и…

Не договорив, он снова зашелся смехом, хлопая себя по ляжкам и тряся лысой головой.

Трехлетний мальчонка подковылял к деду и принялся карабкаться к нему на колени.

– Внук? – спросил Гембицкий, досадуя, что вообще ввязался в разговор со старым язычником, и не зная, как выпутаться. – Или правнук?

– Правнук мой вона где, – дед махнул в сторону здоровенного парняги, слушавшего какие-то распоряжения хозяина дома Зновальского. – А внук ему говорит, чтоб крышу чинить лез, лоботряс…

Хозяин Зновальский, закончив разговор с парнем, подошел к деду и принял от него карапуза, не забыв поклониться провинциалу.

– Зоська говорит, переодеть мальца надо, – бросил Зновальский и пошел прочь, приговаривая ребенку: – Пошли, дядька мой родный, переоденемся, будем как люди…

– Во как у нас в Подгалье, – хмыкнул дед, возвращаясь к своей трубке. – Видал, святой отец? Внук мой сына моего на руках носит! Чудны дела твои, Господи… А про Полуденниц – это вы здорово, святой отец! Зачем, говорите?.. Надо будет хромому Марцину рассказать, пусть тоже обхохочется…

И потом еще долго кивал да хмыкал, глядя на слоняющегося по двору провинциала.