чтобы эти душонки настрадались вволю! Да и выйдя на миг по моей воле на свободу, прогулявшись на коротком поводке, они не чувствуют себя лучше! Представь, святой отец: выпав из адского небытия, ощутить себя, к примеру, в теле мертвеца! Ты никогда не был в неживом, вынужденном жить?! Тебе повезло, аббатик…

– Но, страдая в тебе, они очищаются?

Окружающие наконец увидели, как дрожит в возбуждении святой отец.

– Нет. Во мне – нет. Очищают лишь муки чистилища, но не адские муки. Чему тебя учили, святой отец?! Здесь, на земле, и только здесь проходят люди свое чистилище: умирают, рождаются вновь, забывая себя, забывая, кем были раньше, как не помню этого и я; одни постепенно уходят вверх, и мне уже не дотянуться до них, другие все больше погрязают в том, что вы называете грехом, но все-таки боятся встать с дьяволом лицом к лицу; третьи же сами выкармливают пожирающий их огонь, третьи непрерывно кричат жизни «дай!» – и вот этих-то я не упущу! А попав в мой внутренний ад, души варятся в нем без права на завершение – ибо эти муки не искупают их вины, а лишь являются образом существования. То же самое, но во сто крат худшее, получил в свое время и я…

– Выходит, альбигойцы были во многом правы, – пробормотал аббат. – И не только альбигойцы. Рай и ад пусты, мы радуемся и страдаем здесь, и только здесь, ибо ты сам говоришь, что твой внутренний ад – ничто по сравнению с преисподней, которая время от времени входит в тебя. А ты – здесь. И те, кто не продал душу тебе, умирая, рождаются вновь и вновь, раз за разом проходя все круги земного чистилища… а когда людские деяния переполнят чашу бытия – вот тогда и придет время Страшного суда. День Божьего гнева.

– Альбигойцы? – рассмеялся дьявол. – Не знаю, может быть, они и правы, но мне было весело наблюдать костры из катаров-«чистых», когда Прованс полыхал огнем! Не удивляйся, святой отец, я не первый день хожу среди вас… Я смотрел на горящих и сжигавших и думал: что же такое совершил я, за что меня сделали дьяволом, если эти, и те и другие, искренне рассчитывают попасть в рай?!

Аббат поднял руку, призывая Великого Здрайцу замолчать.

– Тогда, быть может, верно и другое: мучая в себе других, ты не очищаешься сам, как котел с горящими остатками пищи не очищается от копоти. Но ведь и ты находишься на земле, а значит, в чистилище! И если, страдая сам, ты откажешься мучить других; если ты отпустишь их на свободу, разбросаешь свой выкуп, раздашь его нищим, сам превратишься в нищего, которому нечего терять, то, возможно, сумеешь очиститься и родиться заново?! Опустошив ад в себе и пройдя круги чистилища, сохранишь ли ты имя дьявола?!

– Я не думал об этом, – Великий Здрайца с удивлением посмотрел на аббата, и взгляд его на мгновение вспыхнул невозможной, несбыточной надеждой. Вспыхнул – и тут же угас снова.

– Нет… не могу. Это выше моих сил. Я могу только брать, брать и брать, копить души, набивая ими свою кубышку, по крохам собирая выкуп, который когда-нибудь подарит мне освобождение…

– Но ведь тогда способен родиться дьявол во много раз страшнее и могущественнее тебя теперешнего! Родится настоящий Князь Тьмы, и он будет существовать здесь, на земле! – Аббат, уже не в силах усидеть на месте, вскочил и заходил взад-вперед, кусая губы и нервно теребя висевшие у него на поясе агатовые четки. – Не так ли родился ты сам: когда прошлый дьявол, меньший, чем ты, накопил наконец свой выкуп и сгорел в его пламени, переплавился, как переплавляется руда, чтобы дать жизнь металлу?!

– А мне-то что? – пожал плечами Великий Здрайца. – Ведь это был еще не я; и это буду уже не я!

– Не притворяйся! – Аббат Ян резко остановился напротив Петушиного Пера, твердо посмотрев ему в глаза, и через несколько секунд дьявол не выдержал и отвел взгляд. – Ведь там, на мельнице, ты отпустил принадлежавшую тебе душу, вселив ее в мертвое тело, и спас этим нас всех и, возможно, душу того несчастного тоже. Значит, ты можешь отдавать!

– Могу, – с трудом выговорил Петушиное Перо. – Значит, могу. Но как же я потом жалел об этом! Ты жесток, святой отец, ты манишь меня страшным выбором, и в ту минуту, когда я готов принять твой совет, решиться обречь себя на неведомые муки ради несбыточной надежды, я вспоминаю, что не способен порвать свои кандалы! Ты никогда не был дьяволом, святой отец! Тот ад, что во мне, та рука преисподней, что время от времени входит в меня, – они не дадут мне этого сделать! Я не в силах изгнать проданные души из себя просто так, не для определенной цели; я не в силах оборвать связующие нас нити; я кукольник, зависящий от собственных марионеток! Пойми же наконец это, святой отец, и оставь несчастного дьявола в покое! Не искушай меня!!!

Великий Здрайца умолк и поник головой. Руки его дрожали, как недавно у аббата; и петушиное перо на берете, зажатом в левом кулаке, подпрыгивало и терлось о колено.

Отец же Ян был на удивление спокоен. Он явно уже что-то решил.

– Я верю тебе, – мягко сказал ксендз, наклоняясь к тяжело дышащему дьяволу. – Верю, что самому тебе с этим не справиться. Но тебе помогут.

– Кто? – безнадежно, не поднимая головы, спросил Петушиное Перо. – Ты? Не смеши меня, аббатик…

– Мы, – твердо сказал аббат. – Мы, воры, дети вора Самуила, поможем тебе.

Дьявол в изумлении поднял голову – и увидел, что четыре человека окружили его, придвинулись вплотную и застыли с четырех сторон, словно стража вокруг преступника, словно родители вокруг провинившегося ребенка.

– Сейчас тебе будет очень плохо. – Рука Терезы слегка коснулась плеча Великого Здрайцы, и тот дернулся, как от ожога. – Так плохо, как, наверное, еще никогда не было. Потерпи, пожалуйста…

И в следующее мгновение дети вора Самуила вцепились в Великого Здрайцу.

Похожая на оспенное лицо равнина серебрилась под луной, ероша седой ковыль; только луна была другая, ярко-золотая, с ребристым ободком и проступающим по центру чеканным горбоносым профилем, под которым выгибалась надпись на забытом, а может, и неизвестном людям языке; и ковыль был неправильный, потому что сейчас у Марты нашлось время приглядеться и понять, что и не ковыль это вовсе, а седые человеческие волосы, прорастающие прямо из рябых рытвин под ногами.

А по равнине бродили люди. Их было не так уж много, десятка два-три, не больше, и необъятный простор скрадывал их численность, заставляя каждого ощущать себя единственным, заброшенным, одиноким до безумия; люди сталкивались, не замечая этого, проходили один мимо другого, не замечая этого,