ночью пусть уж дети сами отца поминают!

Только тощий монах-доминиканец в рясе с капюшоном вылез по пояс из окна дома Зновальских, раздвинув ставни, буркнул что-то себе под нос и немедленно скрылся – доносить побежал, хоть и не о чем тут было доносить; или просто не придал значения.

– Да пропади ты пропадом! – пробормотал хмурый аббат Ян, полоснув взглядом по ставням, так и оставшимся открытыми, и ничего больше не добавил.

Шел себе, молчал.

…Нетопырь с когда-то перебитым и после плохо сросшимся крылом висел на ветке явора вниз головой и диву давался. Подходило его времечко – правильное, ночное, когда смотрят не глазами и живут одним мгновением, – а тут людишки какие-то шляются, хотя людям давно пора забиться в свои деревянные норы и спать либо горланить песни, собравшись на лугу вокруг костра. Нетопырь перебрал коготками, кожистые крылья хлопнули раз-другой, но нет, зверек остался висеть, напоминая сухой лист, и лишь уныло моргнул круглыми глазенками.

Луна, выглянувшая из-за каменистого плеча Криваня, припомнила золотые деньки, то бишь ночки, когда была она молодым рогатым месяцем, и замерцала тоскливо, обсыпая желтой пыльцой кучку людей у могильного холмика. Луна не понимала, почему люди выбрали именно этот холмик, хотя вокруг на кладбище было предостаточно других, точно таких же, но решила не задумываться лишний раз над человеческими прихотями, а то и без того на лице пятна!

Разве что вспомнилось ни с того ни с сего сквозь дрему: надвигающийся рассвет, свои последние минуты перед тем, как убраться восвояси, люди, кажется, те же самые, только теперь их было гораздо меньше, сбившиеся у дощатой ограды, и туманы, сизые туманы старого погоста…

Оставалось уже не так далеко до полуночи, когда поблизости от тихого шафлярского кладбища зафыркала лошадь, а следом за ней заскрипели колеса – сразу, из тишины, словно чужой тарантас свалился с неба.

Впрочем, с неба – это вряд ли.

– Явился… – пробормотал аббат, отворачиваясь и глядя в фиолетовое, цвета епископской мантии небо с крупными бриллиантами звезд.

Смотреть на пришельца настоятелю не хотелось – даже для того, чтобы увидеть, что голова гостя непокрыта: свой неизменный берет с петушиным пером тот нервно комкал в кулаке.

– Кто это? – повернулась к брату удивленная Тереза.

– Он. Марта небось рассказывала… Петушиное Перо.

– Великий Здрайца?! – ахнула Тереза и, резко встав навстречу выступившей из темноты фигуре прибывшего, неприязненно поинтересовалась: – Что, по отцову душу приехал, вражина?

– Не мели языком, – возница тарантаса устало вытер сжатым в кулаке беретом покрытый испариной лоб, хоть ночь выдалась отнюдь не жаркой и потеть было вроде бы не с чего. – Отвалится. Не моя она, душа отца вашего, хоть и жаль, а не моя. Не дотянуться…

– Тогда зачем? – не выдержала Марта, прижимая к себе чуть слышно заскулившего Джоша. – За ним?

Она кивнула на пса.

– И не за ним, не бойся, – досадливо отмахнулся Великий Здрайца. – Хотя и следовало бы… Хотите, рассмешу?! Не хотите? Ну, тогда все равно рассмешу. Сам не знаю, зачем я здесь! Разве что тебя повидать, воровочка моя, – дьявол невесело усмехнулся, присаживаясь рядом и делая вид, что хочет приобнять Марту за плечи.

Марта собралась было отодвинуться, но отчего-то не стала этого делать, только зябко поежилась.

Помолчали.

– Спасибо, – не к месту проворчал вдруг Михал и осекся, словно смутился.

– Кому? – искренне удивился Петушиное Перо. – Кому спасибо-то? Мне?!

– Тебе, – кивнул Михал. – За то, что и Марте, и мне помог тогда живыми уйти. Вот уж откуда помощи не ждал… Но все равно спасибо.

Явно растерявшийся Здрайца не нашелся, что ответить. Повисла натянутая пауза, во время которой аббат Ян думал, что в простом «спасибо» кроется «спаси Бог», только большинство об этом давно забыло.

– И что же ты теперь собираешься делать? – снова первой не выдержала Марта. – Я ведь понимаю… ох, ничего я уже не понимаю, только от тебя ведь просто так не отвяжешься! Что делать будешь, я тебя спрашиваю?!

– Да не знаю я! – чуть ли не выкрикнул дьявол в лицо женщине, брызжа слюной. – Не знаю! Раньше мне было плохо – о, если бы ты знала, воровочка, как мне было плохо!.. неправильное это слово, нет таких слов в человеческом языке, это надо пережить самому! И сейчас мне плохо, но сейчас мне именно плохо, я впервые в жизни ощущаю именно это, впервые чувствую правильность сказанного!.. Ну зачем, какого черта тебя занесло в Вену, воровочка?!

Казалось, Петушиное Перо, забывшись, разговаривает сам с собой, но все слушали его, затаив дыхание, – никто из пятерых не мог себе представить такого дьявола! «Он что, каяться собрался? – изумился аббат Ян. – Господи, прости меня, грешного, – может, и для него еще не все потеряно?!»

– …раньше я ощущал это каждым мгновением своего существования, – продолжал Великий Здрайца. – Каждое мгновение – вечная мука, и я мог лишь надеяться, что когда-нибудь сумею это прекратить, исчезнуть, не быть – о, как же я хотел не быть!.. Да, я мучился всегда; и мучения других были столь мелкими и жалкими по сравнению с моими собственными, что я попросту не замечал их, как ты не всегда замечаешь муравьев под ногами! Но до встречи с тобой, воровочка, до сторожки в лесу на окраине Вены мне, по крайней мере, было все понятно: ценой мук своих и чужих я копил выкуп, который должен был избавить меня от проклятья существования! Я знал, что это будет не скоро, что придется перетерпеть вечность, а потом еще одну вечность, но это будет!