Знание никогда не бывает таким ужасным, как незнание. Чёрт возьми, Джоанна, ты должна поговорить с дядей Оми!

Джоанна была явно удивлена, услышав ругательство из уст Марико. Она взглянула на Алекса, тот выразительно кивнул ей. Затем она опять посмотрела на свои руки. Наконец, Джоанна тяжело вздохнула и произнесла:

- Очень хорошо. Я поговорю с ним.

Обращаясь к Марико, Алекс спросил:

- Вы можете устроить это?

- Я позвоню ему утром.

- Вы можете договориться на завтра?

- Вероятно. Или, в крайнем случае, на послезавтра.

- Алекс, я хочу, чтобы вы пошли вместе со мной к доктору, - сказала Джоанна. - Мне надо, чтобы кто-то держал меня за руку.

- Ну, я не уверен, что доктор захочет, чтобы кто-то заглядывал ему через плечо, в то время как он...

- Вы должны быть там, - настаивала Джоанна.

- Если доктор не будет возражать...

- Если он будет возражать, то это мероприятие откладывается. Я не хочу идти туда одна.

- Я уверена, что дядя Оми не будет возражать, - сказала Марико. - В конце концов, это не простой случай.

- Ты действительно думаешь, что он позволит Алексу быть рядом со мной во время сеанса, - обеспокоенно спросила Джоанна.

- Сразу же, как только ты расскажешь ему свою историю, - сказала Марико. - Он будет так заинтригован, что не сможет сказать 'нет'.

Успокоившись, Джоанна откинулась на спинку стула.

Марико приятно было видеть, как из другой женщины испарилось напряжение.

Джоанна одарила Алекса сияющей улыбкой, которую он вернул ей обратно.

Позже, у себя в квартире, в своей собственной постели, Марико вспоминала эти ослепительные улыбки. Их лица были полны любви и доверия. Прошло немало времени, прежде чем под влиянием каких-то неведомых сил они встретились. Алекс и Джоанна могли бы с таким же успехом попытаться задержать ураган поднятыми руками, как и сопротивляться тому чувству, которое было у них друг к другу. Эта мысль согревала Марико и давала ей чувство защищённости.

Уже на грани сна Марико поняла, почему она рассматривала судьбу Джоанны, как лекало для своей собственной. Марико не была достаточно удачливой, чтобы найти мужчину, которого она могла бы любить или который мог бы любить её. Всегда слишком занята. И слишком робка. Можно было бы сказать и так. Робкая. Неуклюжая с мужчинами, когда разговор становился слишком личным. Застенчивая. Всегда держащая мужчин на расстоянии. Она могла говорить Алексу о любви Джоанны к нему, но она не могла выразить своё собственное подобное чувство другому мужчине. Большинство думало, что она была холодной. Фригидной. Они не могли видеть её внутреннюю сущность - очень живую, весёлую, жаждущую, горящую, с огромными возможностями для любви. Она никогда на встречала мужчину с незаурядной личностью, достаточно сильного, чтобы вознаградить её сдержанность, или достаточно настойчивого, чтобы пробиться сквозь её панцирь. Поэтому она была одинокой в тридцать лет. Почти тридцать один. Все ещё достаточно молодая, энергичная. За исключением подобных случаев она не любила быть одна, как нравится некоторым людям, и ужасалась предстоящим годам, которые могли бы пройти без столь желанного партнёрства. Марико не хотела остаться старой девой, но как она ни пыталась, не могла изменить себя. Поэтому-то она так надеялась, что Джоанна поладит с Алексом: она воображала, что такая связь будет доказательством, что она тоже, когда-нибудь, найдёт подходящего возлюбленного. По мере того как шли годы, Марико всё больше и больше воспринимала Джоанну как зеркало своего собственного будущего. 'И, - думала она, - это потому, что у нас обеих были препятствия к близкой связи с мужчинами. Но Джоанна выдержала так много на пути к своему счастью, гораздо больше, чем я. Если она может найти кого-то, с кем делить свою жизнь и любовь, так, значит, и я тоже смогу'.

Возможно, она была слишком уверенной. Может быть, никто из них не найдёт своего счастья. Возможно, это дело Шелгрин и в самом деле серьёзное, и они будут убиты. Но она отказывалась думать об этом. В темноте, уютно завернувшись в одеяло, Марико улыбалась.

Уф, уф...

Для него не было чувства времени.

Для него не было чувства места.

Он был как насос.

Игнасио Каррерас работал над своими руками. Он напрягся. Замычал. Застонал. Он вдыхал, астматически хватая воздух, и с силой выдыхал. Дыхание его было неистовым, но равномерным, как будто он слушал военную музыку, которая играла внутри его. Штанга, с которой он сражался, весила больше его. Это занятие казалось слишком трудным для него, но он продолжал без передышки. Если бы задание было бы более посильным, оно потеряло бы для него всю свою ценность. Его всемерные усилия выжимали из него капельки пота, которые сливались в ручейки, сбегавшие вниз по ушам, носу, подбородку, кончикам пальцев. На нём ничего не было кроме голубых боксёрских трусов. Его хорошо сложенное мощное тело сияло как воплощение мальчишеской мечты о грубой силе. Почти можно было услышать, как истязаемые ткани были на грани разрыва, в то время, как новые и более сильные волокна вырастали на их месте.

По понедельникам, средам и пятницам, без исключения, Игнасио Каррерас усердно работал над своими икрами и бёдрами, ягодицами и боками, поясницей и мышцами спины. У него были удивительные мышцы живота: собственно живот был твёрдым и вогнутым и напоминал лист закалённой стали. Игнасио стремился перевоплотить своё тело до последнего дюйма, до последней клеточки. Для расслабления он читал фантастику и жаждал иметь совершенное тело роботов, которые от случая к случаю появлялись в этих книгах, - гибкое, но непоколебимое, аккуратное и в какой-то мере изящное, но заряженное грубой силой. По вторникам, четвергам и субботам он трудился над улучшением своей груди, верхней части спины, шеи, плеч, бицепсов, трицепсов и всех мышц предплечий. На седьмой день он отдыхал, хотя бездействие заставляло его нервничать.

Каррерасу был только тридцать один год, но он выглядел моложе. У него были жёсткие, густые, чёрные волосы, в них не было ни пряди более светлых волос. Когда Игнасио упражнялся, его голова, чтобы не мешали волосы, была обвязана ярко-жёлтой эластичной лентой. Его резкие черты лица, удлинённый нос, тёмные и глубоко посаженные глаза, смуглый цвет кожи и лента придавали ему вид американского индейца.

Но он не претендовал называться индейцем. Ни американским, ни каким-либо другим. Он говорил, что является бразильцем. Но им он тоже не был.

Уф, уф, уф...

Гимнастический зал находился на первом этаже дома Каррераса, одно время там была музыкальная комната. В центре мраморного пола в итальянском стиле находилось круглое возвышение, на котором раньше стояло пианино. Теперь комната площадью тридцать футов была частично застелена матами и начинена различными тренажёрами, в том числе и дюжиной очень дорогих устройств. Потолок был высокий и богато украшенный лепкой, причём выпуклости были раскрашены белым, в вогнутые места - нежно- голубым, и все это было окаймлено узкой золотой каймой.

Каррерас стоял на возвышении, имитируя робота, без устали работающего руками-прессами. Его поведение в гимнастическом зале отражало его подход к жизни. Он был неутомим. Он не отлынивал. Он скорее умрёт, чем даст себе передышку, хотя единственным его соперником был он сам. Содрогаясь каждый раз, когда он напрягался, Каррерас принимал исходное положение с огромной штангой: она находилась