отвечал Артур. — Они просто потеряют всякий смысл, хотя мне и жаль отказаться от своих любимых исследований. Видите ли, боюсь, что лекарства, болезни, боль, страдания, грех — это звенья одной цепи. Уничтожьте грех — и все остальное исчезнет само собой!

— О, что уж тогда говорить о военном деле! — заметил Граф. — Война ведь без греха просто немыслима. И всякий человек, проявляющий активный интерес к жизни, который сам по себе вовсе не является греховным, наверняка смог бы найти для себя более достойное поле деятельности. Так, Веллингтон мог бы вообще не возглавлять сражения, и тем не менее:

Он продекламировал эти слова таким тоном, точно они очень ему нравились; и его голос растаял в тишине, словно музыка, доносящаяся откуда-то издалека.

Граф немного помолчал и продолжал:

— Я вовсе не собираюсь вас пугать. Просто мне хотелось поделиться с вами мыслями о будущем, которые, как ночной кошмар, преследуют меня вот уже много лет, и я никак не могу от них избавиться.

— Продолжайте, пожалуйста, — откликнулись мы с Артуром.

Леди Мюриэл расстроенно отложила кипу нот и скрестила руки на груди.

— Так вот, — заметил Граф, — мысль, которая, на мой взгляд, заслоняет все остальные, — это мысль о том, что Вечность — это неизбежное угасание интереса человечества ко всему и вся. Взять хотя бы чистую математику — науку, не зависящую от внешних факторов. Признаться, я и сам немного занимался ею. Возьмем окружности и эллипсы — все то, что мы называем «кривыми второго порядка». В будущем полное описание всех их свойств — это вопрос десятилетий (или, если угодно, нескольких веков.) Затем человек обратится к кривым третьего порядка. Допустим, для их изучения потребуется времени в десять раз больше (мы ведь договорились, что время у нас неограниченно — как-никак Вечность). Я плохо представляю себе человека, способного заинтересоваться подобными вещами; и хотя в отношении порядка кривых, которые он будет изучать, нет никаких ограничений, тем не менее время, необходимое для исчерпания всякой новизны и интереса к ней, весьма и весьма ограниченно, не так ли? Это касается и всех прочих областей науки. И вот, мысленно переносясь в будущее на многие тысячи или даже миллионы лет и столкнувшись лицом к лицу с такой Наукой, которую только может вообразить себе тварный разум, я спрашиваю себя: «И что же дальше? Когда изучать будет больше нечего, успокоится ли человек на всю оставшуюся Вечность на тех знаниях, которыми он уже располагает?» Эта мысль была для меня настоящим мучением. И я иной раз соглашался, что в таком случае можно сказать «уж лучше не быть» и возносить молитвы об уничтожении личного начала — то есть о достижении буддийской нирваны.

— Но ведь это всего лишь одна сторона дела, — заметил я. — Разве, помимо работы ради собственного блага, не следует помогать другим?

— О, разумеется, разумеется! — воскликнула леди Мюриэл, взглянув на отца. Ее глаза так и сияли.

— Да, конечно, — отвечал Граф, — но только до тех пор, пока другие будут нуждаться в помощи. Но со временем, спустя миллионы и миллионы лет, все тварные явления бытия достигнут предела и исчерпают себя. И что же ожидает нас тогда?

— О, мне знакомо это чувство, — отвечал молодой врач. — Я не раз испытывал его. А теперь, если позволите, я расскажу вам, как я от него избавился. Я представил себе ребенка, играющего в куклы на полу детской и способного тем не менее заглянуть на тридцать лет вперед. Разве он не скажет себе: «К тому времени мне ужасно надоедят все эти кегли и кирпичики… Боже, какой унылой будет моя жизнь!» А если в то же самое будущее на те же тридцать лет заглянем мы, мы увидим его великим государственным мужем, интересы и увлечения которого, недоступные для детского сознания, неизмеримо шире всех его младенческих забав, так что на детском языке их просто-напросто невозможно описать. А если это так, то почему наше бытие через многие и многие миллионы лет не может оказаться в таком же отношении к нашей теперешней жизни, как жизнь взрослого человека — к жизни младенца? И подобно тому, как если кто- нибудь — и, разумеется, напрасно — попытался бы объяснить ребенку на языке кеглей и кирпичиков значение слова «политика», так, вероятно, и все наши описания Неба и Рая со всей их музыкой небес, красками и улицами из чистого золота — не более чем попытки выразить на нашем языке то, что вообще невозможно передать словами. Не кажется ли вам, что в своей картине иной жизни вы прямо переносите бедного ребенка в пучину политической жизни, не делая никаких скидок на его возраст?

— Кажется, я вас понял, — отвечал Граф. — Музыка небес — это нечто такое, что находится за пределами нашего разума. Зато земную музыку мы вполне можем понять, и она поистине прекрасна! Мюриэл, дитя мое, спой нам что-нибудь на ночь глядя!

— Просим, — подхватил Артур, вставая и зажигая свечи на пюпитре скромного пианино, лишь недавно убранного из гостиной, чтобы освободить место для более солидного «светского» фортепьяно. — Вот — песня, которую я никогда не слышал из ваших уст.

прочла она на первой открывшейся странице.

— Вот и человеческая жизнь, — продолжал Граф, — в это великое время похожа на летний день малыша! И когда приходит ночь, человек очень устает, — добавил он, и в его голосе послышалась нотка печали, — и ему пора ложиться в постель! Ибо уже слышится голос: «Пойдем, малыш! Пора спать!»

— Нет, спать еще рано! — отозвался сонный детский голосок. — Вон и совы и не думают ложиться спать, а я не хочу спать, пока они не споют мне песенку!

— Ах, Бруно! — воскликнула Сильвия. — Разве ты не знаешь, что совы по ночам вообще не спят? Зато лягушки давным-давно улеглись на подушки!

— Но ведь я же не лягушка! — возразил Бруно.

— А хочешь, я тебе спою? Вот только что же тебе спеть? — предложила Сильвия, не желая попусту препираться с братиком.

— Спроси господина сэра, — отозвался малыш, обняв ее за шею и укладываясь на огромный лист папоротника, прогнувшийся под его тяжестью. — Знаешь, Сильвия, этот листок ужасно неудобный! Найди мне, пожалуйста, какой-нибудь другой! — добавил он после некоторого раздумья, увидев, что Сильвия предостерегающе подняла пальчик. — Мне вовсе не нравится спать вниз головой!

О, это было весьма трогательное зрелище — видеть, как очаровательная девочка берет братика на руки и укладывает его на более упругий листок. Она едва коснулась одного листка — и он тотчас закачался, словно ему помогал в этом некий скрытый механизм. Ветра не было, и даже легкий вечерний ветерок давно утих, так что листья у нас над головами словно оцепенели.

— Ты не знаешь, почему этот листок так дрожит, тогда как другие спят? — обратился я к