себя победителем, триумфатором, виновником этого торжества. Трюк с переодеванием сработал великолепно. Никто не узнал его…

— Минуточку! — окликнул Тоуд фотографа. — Еще разок. Сдается мне, что я плоховато вышел, — на потеху публике и новобрачным заявил он. — Давай-ка снимем меня в профиль. Так я лучше смотрюсь. Остальные там, на фоне, пусть не расходятся и улыбаются. Готовы? Улыбочку!

О тщеславие! О самовлюбленность! О глупость, помноженная на жажду прославиться любой ценой! За одним-единственным счастливым мигом следует неизбежное, неминуемое, полное боли и страданий падение.

В толпе зрителей произошло какое-то смятение, раздался обвиняющий возглас, за которым послышались слова, произнесенные знакомым Тоуду женским голосом. Слишком знакомым…

— Это не трубочист! — прокричала она. — Это жаба! Тоуд Жаба! Самозванец, который хотел обманом завладеть моим сердцем, овладеть моей душой и телом! Это он…

Вот она шагнула вперед, к церковным дверям, еще более грозная, массивная, величественная и необъятная в своем праведном гневе, чем тогда, в столь же необузданном порыве радушия. Жена трубочиста!

— Он прикончил моего законного мужа, чтобы занять его место! — вопила она. — Он убийца! Убийца, говорю я вам!

Никакое обвинение не могло быть выдвинуто, сформулировано и брошено более ясно, четко и понятно любому. В этих кратких фразах было названо все: мотивы преступления, его безжалостный исполнитель, его страдающая жертва…

— Он убил, убил его, чтобы занять его место! Убийца! Убийца!

Может быть, Тоуд и пытался что-то сказать в свое оправдание, что-то возразить, но лучше бы он этого не делал.

Он запомнил еще одну огненную вспышку — последний снимок, сделанный фотографом. Но куда лучше запомнились ему другие вспышки и молнии, метнувшиеся к нему: восемь синих, четыре черных и две обвиняюще-пурпурных. А потом все кончилось: мир рухнул и погрузился во тьму. Тоуд был пойман, схвачен, скручен, втиснут в наручники, закован в ножные кандалы, связан веревками, на руках отнесен к черной машине без окон и брошен в ее черное чрево. Недолгая стремительная поездка в жестком, трясущемся фургоне — и Тоуд снова оказался в подземной тюрьме городского Замка, мрачной, черно-серой, отчаянно- безнадежной.

Под усиленным конвоем его провели по длинной, показавшейся бесконечной лестнице, уходящей в глубину темницы, почти протащили по низким, сырым коридорам; перед ним лязгнули, а за ним с грохотом захлопнулись стальные решетки и толстые, непробиваемые, исцарапанные ногтями узников двери… Все это продолжалось целую вечность, пока наконец Тоуда не втолкнули в самую дальнюю, самую хорошо охраняемую камеру для самых опасных преступников, туда, где не было места надежде и лишь отчаяние было верным спутником оказавшегося в этих стенах узника.

Тоуд снова был лишен свободы.

Можно себе представить, какой сенсацией общенационального масштаба стал арест Тоуда, а точнее, его повторное заключение под стражу и водворение в тюрьму после нескольких лет безуспешных поисков дерзкого беглеца. Редчайший случай — чтобы столь осторожный и хитроумный преступник попался в руки полиции в самый разгар свадьбы, именовавшейся в светском обществе не иначе как бракосочетанием года.

Фотограф, сделавший исторические снимки, на которых Наводящий Ужас Тоуд был запечатлен (в профиль) между ничего не подозревающими женихом и невестой, мог с чистой совестью увольняться с работы и припеваючи жить остаток своих дней на гонорары, полученные за публикацию этих фотографий. Ассистент же в свою очередь мог себе позволить не ходить больше в ассистентах. Его успешная карьера в качестве личного фотографа светской знати была несомненно предрешена.

Арестовавшие Тоуда офицеры полиции были немедленно отмечены начальством за проявленные бдительность, доблесть и бесстрашие и в самое кратчайшее время получили повышение по службе, все как один став заместителями комиссара. Ливрейных лакеев мгновенно аттестовали как дворецких высшей категории. С такими рекомендациями они оказались востребованными в знатнейших и богатейших домах в разных концах света — в Китае, Италии и Соединенных Штатах Америки.

Епископов в звании не повысили — просто было некуда. Но и они не остались внакладе. Известные всей стране, они легко получали дополнительные, до того вакантные кафедры для проповедей, а также любые синекуры, предоставляемые церковной иерархией, такие, как, например, участие в бесчисленных богословских семинарах и контрольных комиссиях.

Безутешная жена-вдова трубочиста, после того как ее горе было излито на читающую газеты публику всей страны, двадцати восьми зарубежных государств, а также, разумеется, всех колоний, у лее к следующим выходным получила более полусотни предложений руки и сердца.

Ни одно из них она не приняла — и правильно сделала. Как-никак, а двоемужество — штука весьма оскорбительная для общественного мнения. Хотя опять же кто бы посмел упрекнуть ее в такой ситуации? Ибо ее дражайший супруг трубочист, числившийся до поры до времени без вести пропавшим, с подозрением на смерть, весьма возможно насильственную, на самом деле просто-напросто от всей души оценил преимущества жизни в шкуре героического авиатора, рисковавшего своей жизнью ради спасения горожан и до последнего момента не покинувшего падающую на землю машину. Купаясь в удовольствиях и радостях, положенных такому герою (и полученных им, между прочим, только благодаря Тоуду), он вовсе не спешил вновь вернуться к своей прежней жизни со всеми ее прелестями — тяжелой работой, сажей и… любящей женой.

Но обо всем этом Тоуду не было известно абсолютно ничего. Схваченный и помещенный в камеру, он был лишен доступа к информации, как лишен общения с друзьями и какой бы то ни было надежды на помощь. Такие преступные натуры, чьи души погрязли в грехах сильнее, чем души самых закоренелых рецидивистов, должны быть удалены из общества и забыты.

— Но неужели, — жаловался он несколько недель спустя единственному человеку, которого он хоть и с натяжкой, но все же мог назвать своим приятелем, а именно своему тюремщику, общительному, но не то чтобы оптимистичному и жизнерадостному парню, — неужели меня даже не допросят? А как же процедура задержания и заключения под стражу? Если бы мне дали шанс, хотя бы один шанс… Я бы все объяснил, я уверен.

— Тебя бы допросили, если бы могли. Но — не получается. Говорят, нет таких законов и кодексов, достаточно суровых, строгих и жестоких, по которым можно было бы вести это дело и судить тебя, — объяснил ситуацию его тактичный и душевный приятель. — Так что плохи твои дела, мистер Toyд.

— Неужели у меня нет никакой надежды? — прошептал Тоуд.

— Никакой, — поспешил заверить его тюремщик. — Я, во всяком случае, не вижу. Сидеть тебе тут всю жизнь и еще лет двадцать пять, я так думаю.

Тоуд тихонько застонал.

— Но во всем можно найти и свои хорошие стороны, — заметил тюремщик, которому — по его душевной доброте — очень нравилось ободрять своих «подопечных». — Прикинь сам: время идет, ты моложе не становишься. Если честно, то больше двадцати лет ты вряд ли протянешь, в этой-то душегубке, да на казенных харчах. Так что осталось тебе сидеть всего ничего. Время пролетит — не успеешь оглянуться.

Но Тоуд почему-то не был склонен считать двадцать лет пребывания в тюрьме кратким мгновением. Скорее наоборот: к удивлению тюремщика, они представлялись ему бесконечно долгой чередой бесконечно длинных дней и ночей, состоящих из таких же невыносимо долгих часов, минут и еле тикающих секунд,