крестьянина или наемного работника — владельца этого дома, а при определенном везении и на предоставление в единоличное пользование для ночлега небольшого амбара, замеченного Тоудом во дворике. Проходя по дорожке, ведущей через садик к дому, он всячески убеждал себя в том, что простой трубочист непременно должен вызвать прилив доверия и сострадания у столь же простых и непритязательных обитателей этого дома.

— Вернувшись в Тоуд-Холл, — поклялся себе Тоуд, стуча в дверь, — я обязательно пришлю этим людям кое-какие продукты, чтобы они могли безбедно пережить остаток зимы, не экономя содержимое своего погреба.

Впрочем, все благие — и не благие — намерения Тоуда были им забыты, когда из-за двери до него донесся сильный, грубовато-хриплый женский голос, вопрошающий: «Это ты, голубчик?» То, что прозвучало потом, удивило Тоуда еще больше. «Эй, вы, мелочь пузатая, слышите — папа вернулся», — раздалось из-за двери.

Затем дверь распахнулась, и на Тоуда обрушился поток радушия — больший, чем даже самовлюбленный Тоуд мог счесть подобающим для своей персоны.

На пороге стояла она — необъятная в смысле габаритов, необузданная в своем радушии, монументально-величавая в своих объятиях.

— Ну наконец-то, — с довольным видом заявила женщина, крепко обнимая обалдевшего Тоуда сильными, крепкими крестьянскими руками. — Наконец-то ты вернулся, душечка моя!

Она явно и предположить не могла, что произошла ошибка, что перед нею не тот, кого она ждала. Лишь на миг разжала она свои объятия — только затем, чтобы, перехватив Тоуда поудобнее, вновь прижать его к себе и расцеловать в обе перемазанные сажей щеки.

— Голубчик ты мой, — повторила женщина.

Этот прием так ошеломил Тоуда, что он потерял не только дар речи, но — на время — и способность мыслить. Все, что он мог (находясь по-прежнему в жарких объятиях восхищенно глядящей на него женщины), — это рассеянно рассматривать сначала ее, а затем ее дом… нет, теперь, пожалуй, это был и его, их дом.

Дети — теперь его дети, — сбежавшиеся на зов матери, стояли у порога. Их было пятеро. Пятеро мальчишек, мал мала меньше, кругленькие, упитанные, — в общем, уменьшенные, перепачканные сажей копии чего-то среднего между нею и им самим. На каминной полке в глубине комнаты Тоуд рассмотрел фотокарточку в рамочке, которую он безошибочно определил как портрет не так давно опоенного им трубочиста — при полном параде: перепачканного сажей, со щетками, скребками и прочими инструментами. Внизу, под грязным силуэтом, чья-то не искушенная в каллиграфии рука вывела: «Наш Грэмп».

А выше, на стене над камином, там, где обьтно висит давний охотничий трофей или древний клинок, оставшийся в доме в наследство со времен крестовых походов, Тоуд обнаружил последнее свидетельство того, куда именно злая, несправедливая, предательская Судьба забросила его. Там на почетном месте, как главная достопримечательность и ценность этого дома, гордо висела старинная щетка трубочиста, с ручкой из полированного красного дерева и медными кольцами и шляпками винтов, начищенными до зеркального блеска, словно пуговицы и кокарда сержанта полиции.

— Здравствуй, папа, добро пожаловать домой, — проскандировал нестройный квинтет. Некоторая несогласованность детских голосов искупалась пятью широкими улыбками, светившимися, как медные причиндалы ремесла трубочиста над ребячьими головами.

Следует признать, что к этому моменту Тоуд совсем ослаб, потерял волю к сопротивлению и был готов сдаться на милость победителя. Тяжкий день здорово измотал его. Угроза опознания в доме лорда, спасительный вызов трубочиста, сам побег, погоня, закончившаяся похожим на бритье облизыванием собачьими языками, наконец, долгая дорога — все это дало о себе знать. Прекрасно понимая, что случай привел его в дом того самого трубочиста, где благодаря искусной маскировке ни жена хозяина, ни его дети не обнаружили подмены, Тоуд поддался искушению не раскрывать им глаза на правду — до поры до времени.

В какой-то момент все происходящее предстало перед ним в розовом свете. Из дверей кухни до него доносились восхитительные ароматы горячей еды. Еда эта была простой, грубой, скорее всего чем-то вроде густой похлебки, но эта еда предназначалась, несомненно, ему (если точнее — тому, в чьем образе он сейчас предстал). Большая глиняная кружка тоже явно не для чужого дяди была выставлена на стол. Вот- вот и она будет до краев наполнена пивом, сидром или еще каким-нибудь популярным среди простонародья бодрящим напитком.

Искушения, обрушившиеся на Тоуда, были не только гастрономические. Не менее притягательным выглядело и большое, мягкое, уютное кресло у камина, отлично видное Тоуду прямо с порога. Судя по почтению, с которым в этом доме относились к главе семейства, Тоуд не удивился бы, увидев где-нибудь на стене над креслом или на его спинке табличку с надписью: «Только для папы».

И наконец, едва ли не самым сильным соблазном оказалась маленькая приоткрытая дверь в углу комнаты, за которой виднелась узенькая деревянная лестница на второй этаж. Так вот там, наверху, в одной из спален наверняка стояла широкая, мягкая, уже застеленная кровать, только и ждущая того, чтобы он опустил на нее свое измученное тело.

Однако, понимая свою слабость и неспособность противостоять столь сильным искушениям, Тоуд все же набрался терпения и решил прощупать почву на предмет надежности своего положения, а также возможных последствий столь соблазнительного шага. Чтобы выиграть время, а заодно и проверить действенность своих актерских способностей, он обратился к жене трубочиста, стараясь говорить так, как, но его мнению, должны говорить представители низших сословий.

— Ну че? — поинтересовался он. — Даже не спросишь, где это я запропастился?

Похоже, скопировать речь трубочиста ему вполне удалось. Всплеснув руками, женщина ответила:

— Да потом уж, голубчик. Замерз, поди, по дороге. Холодина какая.

— Ага. А все этот костотряс-велосипед, — продолжил Тоуд, входя в роль.

— Опять сломался?

— Ну…

— И ты снова упал?

— А то…

— Слушай, а у тебя и вправду все лицо исцарапано.

— Страшное дело, я тебе говорю.

Некоторые перспективы весьма опасных последствий дальнейшего ломания комедии стали вдруг для Тоуда более чем очевидными.

В первую очередь угрозу таили в себе пятеро сорванцов, его сыновей и, по всей видимости, наследников. Чумазые, взъерошенные, все они претендовали на его внимание и стремились поближе подобраться к нему.

— Эй, полегче! — прикрикнул он на ребятишек. — Не напирай. Не наваливай, говорю. Всё, пошли прочь. Кыш отсюда!

«Берегись!» — безмолвно произнес в его мозгу внутренний голос.

Следующая опасность скрывалась за другой, тоже полуоткрытой дверью. И представляла она собой ванну, уже наполненную горячей водой и обложенную со всех сторон грудами кусков карболового мыла и стопками простыней и полотенец. В довершение всего с бортика ванны свисала длинная, основательная, жесткая на вид мочалка.

«Беги отсюда!» — запаниковал внутренний голос Тоуда.

Но самой суровой карой за ложь и лицедейство, страшнее, чем свора свирепых гончих, должна была стать сама супруга трубочиста — крупная, сильная, несомненно темпераментная и горячая женщина. И если она, явно обожающая своего мужа, в пылу этого обожания способна перепутать его с Тоудом, то каков же будет взрыв ее гнева, когда — когда, и никаких «если», учитывая приготовленную ванну, — она страстно обнимет его на супружеском ложе и обнаружит в своих объятиях не милого и такого знакомого Грэмпа, а кое-что новенькое!

«Сматывай удочки, пока тебя не накрыли», — убежденно заявил внутренний голос.