Белел тихонько памятник поэту.
'Поверь, Борис, в сердцах живут твои
Живые строки, словно ключ прозрачный -
Стеклянный ключ к слепым дверям веранды.
Мы любим эти звуки, это пенье.
Глухое воркованье на току,
Мы плачем от восторга пред грозою,
Когда горит оранжевая слякоть,
Навзрыд ты пишешь, клавиши гремят,
Весна чернеет, шепчутся портьеры,
Ты не ушел от нас, ты с нами, Боря!'
И мы стихи читали Пастернака,
Кто что припомнить мог. В трюмо туманном
Там чашечка какао испарялась,
И прочее звучало так волшебно!
А мне вот не пришлось какао пить!
Я беспризорным рос, оставленный всем миром,
Я голодал, я знал жестокий холод,
Я на вокзалах грязных ночевал,
Я продавал скабрезные открытки.
Какое уж какао там! На дачах
Цвела тем временем роскошная сирень,
Вздымался над прудами легкий сумрак,
Упругий мячик гулко целовался
С английскими ракетками на кортах…
Вдруг пьяный Кузнецов поднялся с места,
Отяжелевшей головой качая:
'Ребята! Вот стихи какие…
Давайте-ка Бориса откопаем!
Ведь интересно, как теперь он там, -
Такой поэт великий все же…
Такие рифмы…' - И его стошнило.
'Слабак! - презрительно промолвил Марков, -
На кладбище блевать! Не стыдно, Феликс?
И что за мысли странные? Ты что,
Соскучился по трупам? Морг любой
Радушно пред тобой раскроет двери,
Покой же погребенных нарушать -
Великий грех. А ну-ка, братцы,
Споем еще'. Но Кузнецов сквозь слезы,
Сквозь хрип и бульканье своих позывов рвотных
'Давайте откопаем…' все шептал
И содрогался - лишь очки блестели.
'Заткнись!' - прикрикнул Марков и ударил
Его с размаху в хрустнувшую щеку,
И тот затих, уткнувшись неподвижно
В могильный чей-то холмик, где давно уж
Сухие незабудки отцветали.
Внезапно, неожиданно и ярко,
Как звук трубы, взывающий к атаке,
Луч первый хлынул из лиловой дали.
Ночь кончилась, осела темнота
Большими клочьями, клубящимся несмело
Гнилым туманом. А над нами прямо,
Над нашим утомленным пикником,
Как бы ответным блеском вспыхнул крест
На куполе церковном, словно пламя.
Мы робко закрестились, и тихонько
Послышались в неясном бормотанье
Слова молитвы: 'Господи, помилуй!'
Да, человек - земля! В нем тысячи фобов.
В нем преющих останков мельтешенье,
В нем голоса кишат, как полчища червей,
В его крови фохочет предков стадо,
Он родственник погостам и крестам,
Он верный склепа сын, он слепок, он - слепец!
И мертвецы, вмурованные в кости,
Недолговечные, как бабочки ночные.
Как легкий слой тумана, преходящи,
Затейливо блестят глазенками пустыми
Из глубины. Но есть иные трупы!
Они величественны и просты, как небо,
Они, как вечность, щедро неподвижны,
Они не тлеют, не текут, не пахнут,
Не зыблются, не млеют, не хохочут,
Не прячутся, не вертятся, не блеют,
Не шепчут, не играют, не змеятся,
И в землю изможденно не уходят, -
Они навеки остаются с нами
И молча делят горести земные,
И бремя тяжкой жизни помогают
Нести живым задумчиво и строго.
Они лежат в глубинах темных храмов,
В таинственных пещерах, в мавзолеях,
И к ним стекаются измученные толпы
И припадают жадными губами
К прохладе животворной их смертей.
И ближе всех нам - Ленина чертоги.
К нему, к нему, он всех других нужнее!
А у меня в глазах мой сон стоял:
Его лицо, негромкий, ясный голос.
'Я жду вас у себя…' И я решился.
Прошло немного времени, быть может
Почти полгода. Очень плохо помню
