Распаренный, в рубашке светлой, чистой.
А рядом - он сидит, такой обычный,
Житейский, теплый, близкий, человечный.
Мы щи едим из деревянных мисок,
Нам бабушка дала - с домашним хлебом
И с крупной солью из солонки древней.
Он только что вошел, снял шубу,
Снег отряхнул, перекрестился чинно
На образа в углу, присел на лавку.
И карий взгляд, лукавством просветленный,
Во мне тонул, как в темных, мутных водах
Луч солнечный глубоко исчезает.
Высвечивая илистое дно…
'Отличнейший, Ефимовна, супец!'
'Старалась, батюшка, чтоб посытнее было,
Тебе ведь за делами, знать, нечасто
Горячего поесть-то удается.
Да вот и внучек подоспел - вернулся
Из города в родимую деревню.
Его еще ребенком бессловесным
Отсюда увезли - я, помню,
Стояла у крыльца и взглядом провожала,
Дорога таяла в предутреннем тумане,
Шаги все удалялись, мягко гасли.
'Вернешься к бабушке, - тогда я прошептала,
Вернешься, голубок! Не так-то просто
Ог бабушки навеки укатиться,
Судьба назад забросит, как ни бейся,
Как ни ползи стремглав ужом блестящим!
Как ни вертись, как ни молись - не выйдет!
Вернешься к бабушке - она твое начало
И твой конец, мой внучек, твой конец!..'
'Охота здесь хорошая, - некстати
Вмешался я (а говорилось трудно,
И получался только сиплый шепот), -
Я вам тут дичь принес…' 'Молчи, охальник! -
Вдруг бабушка прикрикнула сурово, -
Ты посмотри, что притащил сюда!'
Я оглянулся. Вздрогнул. Там, на лавке,
Нога отрубленная сумрачно лежала,
И кровь стекала на пол - темной лужей
В углу избы безмолвно расползалась…
Ильич нахмурился и искоса взглянул:
'Нехорошо у вас, Валерий, вышло!
Нога - она дана ведь от природы
Не для того, чтобы играться с ней!
Она была живою частью тела,
Его опорой, мощною поддержкой,
Костяк в ней прочный мудро был запрятан,
Упругие хрящи сгибаться позволяли,
Все было мышцами обложено вокруг.
И кровь в ней циркулировала - чудный
Загадочный сок жизни омывал
Ее до самого последнего сустава!
А нынче, посмотрите, как стекает
Безрадостной коричневою жижей
В слепую пустоту сей эликсир…
И сколько укоризны в этом трупе!
Хоть и без глаз, без лика, но как явно
Упрек она тихонько источает!
А ведь она дорогами войны
Вас пронесла - и столько раз спасала
Своим проворством жизнь вам'. 'Это правда!'
Я разрыдался. Жалость вдруг пронзила.
'Возьми ее, - пробормотал сквозь слезы. -
Возьми ее себе. Не дай пропасть в пустыне.
Скалистой нечисти с пронырливыми ртами
Не дай сожрать ее - о, не позволь
Обгладывать им вянущее мясо
С моих костей, слюну в ничто роняя…
Вертлявые! Им вкусен запах крови,
Придут, придут голодною цепочкой
И клянчить будут. Бледнопалы,
Проворны, белоглазы, нежнотелы.
Ты не отдай! Ах, пусть не зря, не зря
Дитя беспомощною с жизнью разминулось
И, отсеченное, отброшено вовне…
Она твоя! Возьми ее с собой!'
Он встал, задумался, по комнате прошелся,
Потом вдруг ногу взял и перекинул
Через плечо, как сумку, как винтовку.
'Ну что ж, беру, пожалуй, и до срока
Приберегу. А там посмотрим!
Придешь туда - отдам ее обратно.
Не вечно же все одноногим прыгать,
Не аист ведь. Ну как, договорились?'
'Да, да!..' - я захлебнулся
И медленно, прощально помахал
Сквозь слезы сна слабеющей рукою.
В открывшуюся дверь, шурша, ворвалась вьюга,
Забился веером колючий снежный прах…
Запахло безграничностью и смертью,
Очарованием, прощаньем, снегом, чудом,
Он обернулся на пороге: 'Нуте-с!
Итак, товарищ Понизов, я жду
Вас у себя. Запомнили? Прощайте'.
Дверь хлопнула. И только на полу
Полоска снега бледного осталась…
