рукам и едва не расплющив ему физиономию.
- Мать тво...- начал Арбуз. И не договорил.
Потому что. В черноте дверного проёма. Стояло. Самое устрашающее видение, какое ему доводилось когда-либо лицезреть!
Давным-давно, в прежней живой жизни, это был молодой крепкий мужчина. Теперь это было тело, гулявшее само по себе. Голое, гладкое, синевато-белое в мертвенных отсветах уличного фонаря, проникавших на вечно тёмную лестницу. И с жителями посюстороннего мира его роднило токмо и единственно полотенце, кое-как замотанное на бёдрах.
Видение с жуткой медлительностью надвигалось на троих остолбеневших бомжей, с хриплым нарастающим рыком воздевая руки над головой, и в руках у него... Чуть подрагивало, мерцало, струилось неживыми синеватыми отблесками... Нечто вроде сабли или меча, заносимого для свистящего сокрушительного удара!!!
- А-а-а-а-а!.. - первым истошно завопил самый трезвый и здравый из троих, Петрович. И со сверхчеловеческой скоростью рванул вниз по ступенькам, некоторым чудом не падая и не ломая себе руки и ноги.
Арбуз и Синюха на мгновение приросли к площадочному бетону, чувствуя, как ослабевают колени, а волосы поднимаются дыбом.
- А-а-а-а-а...- секунду спустя антимузыкальным дуэтом подхватили они уже затихавшие внизу вопли Петровича. И ринулись следом за ним с той же стремительностью горных козлов, никогда не оступающихся на кручах. Позже, кое-как отдышавшись от пережитого ужаса, они не смогут с уверенностью вспомнить не то что квартиру, но даже подъезд.
Когда Валентин вернулся в комнату, там светился ночник. Проснувшаяся Света сидела в постели, скомкав у груди одеяло, и смотрела на кавалера большими глазами, круглыми от изумления и испуга.
- Ты... ты...- выговорила она.- Ну, ты даёшь!.. Ей спросонья запомнилось немногое. Только то, что Валентин, безмятежно спавший у стенки, неожиданно взвился оттуда на одной руке, как на пружине, и перелетел через неё прямо на середину комнаты, успев в полёте сграбастать японский меч со стены...
Валентин удовлетворённо хмыкнул, засовывая в ножны катану. Подсел к девушке и обнял её - ласково, уверенно, по-хозяйски. Света ощутила внезапную робость и сначала нерешительно ответила на его поцелуй. Потом прежнее весёлое лукавство вернулось к ней, и в квартирной тишине ещё долго раздавались шёпот и смех.
Любовь зла
Всё-таки папашка был мудр. Не зря чуть ли не силком отправлял двенадцатилетнего Вовку в классы при Эрмитаже. Теперь вот оказалось, что там у них с Дашей была общая преподавательница.
- А помните, - смеялась Даша, - как она нас сонеты Микеланджело учить заставляла? Помните?.. 'Скорбит и стонет разум надо мной...'
- 'Как мог в любви я счастьем обольститься!..'* - подхватил Гнедин.
*36-й сонет, перевод с итальянского А. М. Эфроса. 154
Это был приём по случаю приезда в Петербург господина Умберто Эко. Того самого. Который 'Имя Розы'. Всемирно известного. Шампанское, лёгкий фуршет, светский трёп, непривычная, но такая милая атмосфера интеллектуальной тусовки... Даша ощущала лёгкое головокружение, и его никак нельзя было назвать неприятным. Где-то там - знаменитый писатель, вокруг - деятели культуры, а рядом... Рядом - Володя. Такой обаятельный, так многого добившийся в жизни, а ведь почти её сверстник...
Призрак Плещеева всё время возникал перед Дашиным умственным взором. Почему не он был с нею сейчас, почему не он увлекал её под руку, знакомя и представляя?.. Нет, раз за разом повторяла она себе. Перестань. Серёжи нет. И не будет. Это твоё Несбывшееся, и хватит даже думать о нём. Пора просыпаться...
Гнедину тоже было не до прославленного итальянца, почти час толкавшего речь. Он с гордостью ощущал, что взгляды очень многих были устремлены не на маэстро, а на них с Дашей. Взгляды - и мужские, и женские - были откровенно завистливыми. Потом Гнедин отвёз её на машине домой и долго не мог расстаться возле подъезда...
А наутро раздался звоночек из прошлого.
В кабинете Гнедина по обе стороны стола сидели люди из фонда имуществ. Они всячески уламывали его, убеждали и уговаривали быстренько - пока новый шеф убыл на неделю в Москву - завизировать кое- какие бумаги. Увы, дело выглядело чересчур серьёзным и мутным, и Гнедин боялся. Приварок, естественно, ожидался немалый. Но не такой, чтобы рисковать ради него всем. С другой стороны, обижать тех, кто сидел сейчас перед ним...
Как раз в середине трудного разговора ему и позвонил Базылев:
- Мои базарят, ты классную тёлку вчера на Колокольную отвозил...
- Виталий Тимофеевич, позвоните, пожалуйста, через полчаса, у меня совещание, - ответил Гнедин официальным голосом. И быстро положил трубку. Через полчаса он одержал по всем пунктам победу: отвертелся от подписи, изловчившись ни с кем не поссориться. И пил чай с лимоном, потирая пульсирующие виски и чувствуя себя измочаленным, и тут Базылев позвонил снова.
- А с другом кто будет делиться? - начал он, похохатывая.
- Чем? - не вдруг понял Гнедин.
- Тёлкой,- Базылев довольно рассмеялся.- Помнишь, как у нас было заведено?.. Мои ребята всё проведали. Внучка академика, на 'троечке' ездит... Нехорошо, корешок. Не по понятиям.
Гнедин невольно представил Дашу в объятиях Виталика, и старого друга захотелось немедленно задушить.
- Ты!..- зарычал он так, что Базылев наверняка мигом понял - не тот случай. - Чтобы при мне про неё... никогда в жизни!.. Дошло?!
- Да ладно тебе, корефан. Нет базара, - удивился Базылев. - Это я вообще просто к тому, чтоб ты был спокоен, мы тебя охраняем. Всё видим, всё знаем... И никому в обиду тебя не дадим...
Положив трубку, Гнедин велел секретарше ни с кем его не соединять, подошёл к окну и некоторое время молча стоял, отходя от короткой вспышки эмоций. Далась она ему, пожалуй, потяжелее, чем разговор с деятелями из фонда имуществ. Вот ведь как сорвался. Вот уж чего он от себя не ожидал. Даша Новикова, оказывается, начала для него кое-что значить...
Теперь он понимал Мишку Шлыгина, когда у него завелась Инка. Мишка как-то разом отдалился от молодецких забав с выпивкой и девицами. Не нужны сделались. И на посторонних баб стал смотреть равнодушно-угрюмо...
'Ты там грецкие орехи ешь, эту... пыльцу с цветов, сельдерей ещё... и мяса с кровью побольше. Очень для такого дела полезно', - заботливо советовал Базылев, когда они снова собрались втроём. Гнедин тоже, помнится, почти с жалостью смотрел на бывшего одноклассника. Диагноз был ему ясен: Мишка влюбился.
Гнедин считал себя подобным глупостям не подверженным, но хоть мог представить и понять его чувства. Базылев же вообще не ведал слова 'любовь'. Вот 'трахнуть тёлку' - это да, это по теме. И перемену, случившуюся со Шлыгиным, Виталя истолковал однозначно. Выпила ненасытная баба из Мишки все соки!..
'Может, одолжишь на уик-энд? - из самых лучших побуждений предложил он Михаилу. - Узнаю хоть, чем она у тебя от других отличается...'
Они 'зависали' тогда в кабаке 'Адмирал'. Это шикарное место в ту пору только-только открылось, всё там было раза в три круче, чем в обычных местах, но жалеть деньги на кайф считалось у них западно. И вот там, в 'Адмирале', увесистой хрусталиной, в которой им подали икру и варёного рака, мгновенно осатаневший Михаил чуть не проломил Витале башку.
Гнедин тогда выступил миротворцем. Схватил за руки Мишку, а Базылеву как умел вправил мозги. Хотя сам загибался от душившего смеха...
Да... А вот теперь и с ним самим происходило нечто подобное...
Жуткий был у Мишки видок, когда его хоронили... В морге расстарались и на Инкины деньги купили хрустальный глаз. Вместо выбитого гвоздём. Только глаз почему-то не хотел закрываться, и мёртвый Шлыгин из гроба рассматривал всех, кто был рядом, этим своим искусственным глазом: ну, мол? Кто следующий?..
Королевский аналостан
Котик мартовский запел
Песню подвенечную.
