невозможно - люблю!.. Уж как я, значит, загулял, да загулямши на компанию напал - последнюю нитку с себя спущу, лишь бы эта самая компания пребывала со мною вкупе! Ты объявил мне: каков ты человек есть? звание твое и протчая?

- Двор... н-ник, - едва-едва смог пролепетать ему коснеющим языком Селифан Ковалев и опустил на ладони свою отяжелевшую голову.

Шуба с бекешей многозначительно переглянулись.

- Ну, дядя мой тоже в дворниках живал, - продолжал Лука Лукич, - стало быть, мы с тобою на одном солнышке онучи сушили. Верно! Ты - дворник, а я подрядчик, и я, значит, желаю с тобою компанство иметь, потому: Лука Лукич моей матери сын - нониче гуляет. Сторонись, душа! третья миралтейская скачет!

И с этими словами он ухарски опрокинул в глотку довольно крупную дозу спиртуозной жидкости и поставил стакан к себе на голову - ради очевидного доказательства, что в нем не осталось ни капли.

- Что здесь коптеть!.. - продолжал он, окинув глазами комнату. Отдернем лучше на Крестовский, к Берке Свердлову в гости. Ходит, что ли?

- Ходит! - охотно согласился Иван Иваныч.

- Ну, а коли ходит, хватай его под руку! - скомандовал Лука Лукич, кивнув на угасшего Селифана, которого подхватили они вдвоем под мышки и поволокли из харчевни.

- Карчак! подкатывай! - свистнул высокий своему лихачу и усадил рядом с собою почти бесчувственного дворника.

Иван Иваныч ловко вскочил на облучок - и добрый конь шибко тронулся с места.

Но вместо Крестовского острова компания очутилась близ Сенной площади, недалеко от устья большого и широкого проспекта. С одной стороны этого проспекта, вблизи названных мест, высится громадный домище с колоннами, нишами и широким балконом, над которым большая вывеска гласит, что в этом домище обретается пространная гостиница, а непосредственно под этой вывеской - другая, только более скромных размеров, извещает, что тут же имеется и 'учебное заведение для девиц', так что желающий может, пожалуй, читать обе вывески разом, совокупя их в одну. Но это не более как курьезная частность, о которой мы упомянули мимоходом и которая нисколько не касается сущности нашего рассказа. По другой стороне проспекта, немножко наискосок от этой гостиницы, несколько лет тому назад тянулся старый каменный забор, к которому с внутренней стороны примыкали ветхие деревянные пристройки, где помещались конюшни ломовиков и ванек-извозчиков. Так, по крайней мере, гласит изустное предание, хотя оно отнюдь не относится ко дням давно минувшим. Нашелся ловкий антрепренер, который воспользовался фасадом кирпичного забора, то есть значительною частью его, проделал в этом заборе целый ряд окошек и на развалинах конюшен воздвиг животрепещущее здание, чуть ли не из барочного леса, которому торжественно дал соответственное наименование. Это наименование в одно прекрасное утро возвестила окружному люду Сенной площади блистательная вывеска золотом по голубому полю, с изображением чайника и прочей трактирной принадлежности. С первых же дней существования новая харчевня эта приобрела огромную популярность и образовала свою собственную публику, которая придала ей свое собственное неофициальное имя - 'Утешительная'. Так она с тех пор 'Утешительною' и прозывается. О причинах такой популярности ее не трудно будет догадаться читателю, если он последует за двумя приятелями, которые, подкатив на своем лихаче к наружным, 'показным' дверям этого 'заведения', втащили туда и дворника Селифана. Здание это напоминает нечто вроде манежа: налево - ход в кабак, направо - длинная зала, освещенная газом и разделенная тонкими перегородками десятка на два чисто лошадиных стойл. Устройство этих перегородочных отделений вполне напоминает конюшню, даже общий проход посередине, во всю длину залы, еще более увеличивает такое сходство. В каждом стойле помещается кое- как сколоченный столишко с двумя деревянными скамьями; за каждым столишкой непременно восседают любезные дуо, трио, квартеты и т.д. Прямо же из главного, уличного входа открывается в глубину широкая, длинная и низкая постройка, тоже носящая наименование 'залы' и сплошь заставленная такими же столами и скамейками. Эта последняя зала является любимейшим пунктом обычных здешних посетителей: каждый вечер она буквально битком набита, так что вы с величайшим трудом должны продираться из конца в конец, буде только пожелаете вступить в это веселое отделение 'Утешительной'. А вступить туда можно не иначе, как заплатив гривенник за марку, которая, вместе с пропуском за решетку, дает посетителю право потребовать, за счет ее, чего-либо съедобного либо испиваемого, буде стоимость сих продуктов не превысит десяти копеек. Это отделение 'Утешительной' вполне играет роль своеобразного cafe chantan для обитателей Сенной, Вяземской лавры* и всех вообще примыкающих и близлежащих трущоб. В 'Утешительной' удовлетворяется эстетическое чувство подпольного трущобного мира.

______________

* Дом князя Вяземского.

Пар, духота, в щели ветер дует, по стенам, в иных местах у краев этих самых щелей на палец снегу намерзло, а потолок - словно в горячей бане, весь, как есть, влажными каплями унизан, которые время от времени преспокойно падают себе на голову посетителей, а не то в стаканы их пива или чашки чая, и вместе со всеми этими прелестями - чад из кухни, теснота и смрад, - нужды нет! И что за дело до всех этих неудобств! Лишь бы жару поддать песенникам! И вот народ, наваливаясь на спину и плечи один другому, ломит массою в самый конец развеселой залы, где на особой эстраде, под визг кларнета и громыханье бубен, раздается любимая 'Утешительная' песня:

Полюбила я любовничка.

Полицейского чиновничка,

По головке его гладила,

Чертоплешину помадила.

И публика выходит из себя от несдержимого восторга, ревет, рукоплещет и требует на сцену Ивана Родивоныча.

Быть может, вы помните еще этого приземистого костромича, который во время оно отхватывал песню 'Ах, ерши, ерши!' в достолюбезном заведении того же имени. Много лет прошло с тех пор, а 'коротконожка макарьевского притона' - как обзывают в сих местах Ивана Родивоныча - нисколько не изменился: все так же поет и пляшет, передергиваясь всем телом и ходуном ходя во всех суставах, только глаза как будто больше еще подслеповаты стали. Иван Родивоныч - поэт и юморист Малинника и 'Утешительной'. В наших трущобах пользуется большою популярностью его песня:

По чему можно признать

Енеральскую жену?

Песня, действительно, очень остроумная, особенно когда дело начинает касаться жены Протопоповой.

И вот, по требованию своей публики, Иван Родивоныч появляется на эстраде и отвешивает низкий поклон с грацией ученого медведя.

- Шаль!.. Черную шаль! - кричит ему публика.

Иван Родивоныч снова кланяется и запевает с уморительными ужимками:

Гляжу я безумно на черную шаль

И хладную душу терзаить печаль;

Когды лигковирен и молод я был,

Младую девицу я страшно любил.

Младая девчонка ласкала меня

Одначе ж дожил я до черного дня

- Когда, значит, полтора рубли шесть гривен в кармане осталося. Верно! - прерывает он самого себя в пояснение, а вслед за тем обращается к публике: - Полтора рубля шесть гривен - сколько составит?

Смех и молчание.

- Два рубля десять копеек - умные головы! - отвечает один за всех Родивоныч, и публика остается как нельзя более довольна объяснением.

- А как ты смекаешь, служивая голова, - вдруг обращается он к какому-нибудь солдатику из толпы, - почему это, сказывают бабы, быдто нас с тобой в крымску кампанью англичанин маненько пощипал?

Смех и ожидание ответа. Солдатик слегка конфузится.

- Потому это, друг любезный, так оно случилось, что у его ружья-то аглицкие, а у нас - казенные. Верно! А Христос тогдысь на горе Арарате глядел, как воруют в комиссариате. И это верно.

Восторг толпы доходит до своего апогея.

А в это самое время ловкие карманники не теряют минуты и торопятся пустить в ход свое искусство, пока публика столь единодушно занята песнями развеселого хора 'московских национальных певцов' да едким балагурством Ивана Родивоныча. Воруют уж тут без разбора: и у своих, и у чужих, и у брата родного,