третьем - спрашивают, у кого училась да где работала; от известных, вишь ты, принимают только; а в одном - так и вспомнить-то гадко! - оскорблений наглоталась... Француженка содержит; узнала меня: 'Что это, - говорит, - из содержанок да в швейки? Мало разве своего дела?..' Э, да и говорить-то не стоит! - с горечью махнула Маша рукою. - А ты воображаешь еще, - 'не клином сошелся'!
- У меня два места есть, - сообщила Дуня, - выбирай хоть любое: одно к полковнице на Остров: я еще прежде жила у ей - хорошая очень полковница. Пять рублей в месяц, горячее со стола да фунт кофию отсыпного; а другое место выходит в Коломну, к чиновнице...
- Ах, знаешь ли, Дуня! - радостно перебила ее Маша - и по лицу ее стало заметно, что какая-то внезапная, светлая мысль озарила ее голову, - знаешь что? Тебе ведь не два же места разом брать - дай мне какое-нибудь!.. Порекомендуй меня: скажи там, что знаешь одну девушку... Я пойду!
Дуня пришла в изумление.
- Чтой-то вы, Марья Петровна, - заговорила она, - ну, разве можно вам в услужение идти? Ни с чем даже не сообразно!
- Отчего же нельзя?
- Да ведь это только нашей сестре впору, а вам-то и дело оно совсем непривычное, да и... неприлично даже.
- Пустяки, привыкну!.. А неприличного - что же тут неприличного? На содержаньи приличней, что ли? Нет, ей-богу, Дуня, рекомендуй меня! Сходи сегодня же; чем скорей, тем лучше. Я уж порешила.
Маше стало как-то светлей и легче на душе: она увидела, что не все еще хорошее потеряно для нее в жизни, что еще есть честный исход, есть труд - и мирное затишье снизошло в ее душу. О князе и своей недавней жизни старалась она не думать, потому что при каждом мимолетном воспоминании начинало болезненно ныть ее сердце, словно разбереженная рана.
К вечеру того же дня был приведен извозчик, и на его неуклюжие дрожки уложила Дуня скромный и досольно тощий чемоданчик, тюфяк, ущедренный от себя управляющим взамен прежнего роскошно- эластичного, да подушку своей бывшей госпожи, которая, с узелком в руках, отправилась пешком, вслед за извозчиком, в Коломну, к Сухарному мосту, где ожидало ее место. Дуня выговорила ей у хозяйки-чиновницы четыре рубля в месяц жалованья 'с горячим', и теперь отправилась вместе, для окончательного устройства ее в новом и непривычном еще положении.
- Ну, господи, благослови! на новую жизнь да на добрую дорогу! перекрестилась Маша, выходя за ворота богатого дома, где оставляла столько горечи, любви, воспоминаний - светлых, заманчивых, и столько тяжелого разочарования...
XXVIII
У ДОРОТА С КАМЕЛИЯМИ
Теперь мы попросим читателя вернуться несколько назад к тому самому вечеру, когда князь Шадурский уехал от Маши, объявив, что отправляется на пикник к Берте. Прежде чем катить к Дороту, он завернул домой, чтобы послать за тройкой, и на столе у себя нашел небольшое письмо с городской почты:
'Сегодня, в час ночи, вас ждут в маскараде. Черное домино, в волосах белая живая камелия.
Маска'.
'Мистификация или нет? - подумал Шадурский, вглядываясь в почерк. Рука женская, но неизвестно - чья. Во всяком случае, это интересно. Поеду! решил он и заблаговременно оделся в надлежащую для маскарадов форму. - А пока, убить до часу время - к Берте'.
* * *
У каждой почти из наших известных камелий бывают в жизни весьма сильные критические моменты, которые проходят и опять возвращаются, чуть не периодически.
Какая-нибудь Клеманс или Берта пользуется покровительством какого-нибудь златорогого барана. Шкура и шерсть этого барана служат для нее в некотором роде руном язоновым, и потому Берта сорит себе деньгами напропалую, кидает их зря, туда и сюда, направо и налево, и справедливо думает, что колхидское дно неисчерпаемо и создано, дабы удовлетворять каждому минутному ее капризу и взбалмошной прихоти. Но вдруг какими-нибудь судьбами златоносный источник иссякает: либо Язон находит Медею, либо руно подверглось чересчур уж неумеренной стрижке - и вот бедный цветок без запаху остается без всякой поливки: Берта сидит на бобах.
Хорошо, если вместо златорогого барана подвернется на выручку златорогий бык либо златохвостый боров, - Берта спасена и снова сорит себе деньгами.
Но если не наклевывается ни одно из подходящих животных - положение Берты через несколько времени становится критическим до трагизма. Эти промежутки от одного покровителя до другого суть ее смутное время, период междуцарствия, со всеми его горестями и неудобствами. Берта в унынии - Берта в безденежьи, Берта лишается своего кредита. В прихожей ее с самого раннего утра появляются неприятные ей личности: магазинщицы, модистки, каретники, комми из всевозможных лавок, кредиторы, которые во дни сытные любезно открывали ей карманы, а во дни глада нелюбезно предъявляют ей заемные письма. И весь этот тяжкий люд назойливо ползет со счетами, с требованием уплаты. Берта атакована, Берта в осадном положении и, ради требований своего избалованного желудка, обыкновенно весьма прожорливого, принуждена закладывать алчным заимодавцам свои кружева, брильянты, серебро и все эти petits riens*, которых в квартире любой камелии находится всегда вдесятеро более, чем самых обыденно необходимых вещей. Берта наконец в отчаянии, на нее представлено несколько векселей - ей грозит даровое помещение, со столом, освещением и отоплением, в 1-й роте Измайловского полка, в знаменитом Hotel de Tarasoff, где для вящего почета стоит форменная будка и к будке приставлен гвардейский часовой с ружьем. Что тут делать Берте? Как ей извернуться?
______________
* Безделушки (фр.).
Мы, впрочем, взяли почти крайнюю грань злосчастного положения Берты. Прежде чем достичь до сих красивых степеней, она перепробует разные способы спасения. Тут пойдут в ход и соблазнительные жертвоприношения кредиторам, буде который податлив на этот счет - в некотором роде сцены жены Пентефрия с Иосифами целомудренными, - и обращения за участием к особам, вроде генеральши фон Шпильце; но самым простейшим способом по большей части являются пикники, которые служат также одним из средств для временной поддержки существования камелий, вполне уж увядших.
И вот Берта заказывает в литографии билеты 'для входа' на отличной глазированной, бристольской бумаге, засим едет ко всем своим приятельницам и каждой вручает билетов по тридцати; приятельницы, сознавая, что с каждой из них может случиться, если уже не случалась, подобная же проруха, volens- nolens* навязывают эти билеты приятелям, приятели - своим приятелям, и т.д. Кроме того, Берта и сама не плошает: она тоже раздает их своим приятелям, а некоторым, особенно тароватым, рассылает при особенно милых, любезных и раздушенных письмах. Цена билету от десяти до двадцати пяти рублей; бывает и больше, но, впрочем, редко. Двадцать пять назначают камелии цветущие; десять - камелии увядшие.
И вот таким образом составляется пикник, с ужином и столовыми винами, обыкновенно у Огюста или Дорота. Ужин по большей части скверненький, да и тот подается, из экономии, часу в пятом утра, когда большая часть 'гостей' поразъедется или, соскучившись томить свой аппетит, упитается ранее, на свой собственный счет. А в результате у Берты за покрытием расходов - глядишь оказывается в кармане несколько сотен. Все ж таки поддержка. У Берты, кроме того, в пикнике кроется и другая, затаенная цель: может быть, кто-нибудь пленится ею, и - счастливый случай - междуцарствию конец, кредиторы долой, существование до нового критического момента обеспечено.
______________
* Волей-неволей (фр.).
Поэтому камелии очень любят пикники, как средство выручающее.
Такого же свойства был и тот пикник, на который отправился Шадурский.
Народу - не особенно много и не особенно мало; впрочем, красовалось несколько представительных субъектов из гаменов и jeunesse doree*. Общество смешанное: кто заплатил двадцать пять целковых, тот и прав, ходи себе полным хозяином и повествуй потом, что я-де был на пикнике с князем N, с графом X и т.д. Словом, все обстояло благополучно: десять музыкантов, что называется, 'наяривали' изо всей мочи фолишонный кадриль; какой-то неуклюже тучный господин бегал по всем углам ресторана и навязывал всем и каждому, знакомым и незнакомым, билеты на следующий, посторонний пикник; Эрмини стреляла своими громадными серыми глазами; Жозефина как-то изловчалась сентиментальничать по-французски, что, действительно, штука довольно мудреная - француженка и сентиментальность! Жюли, ради своей далеко не первой молодости, брала более насчет скромности; Луиза Ивановна - насчет немецкого 'ach'! и
