совсем не поешь?Может, немая ты, а?...Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком:– Поговори-ка с ней!– Я попытаюсь, – сказал Ван-Гог. – Сестра, твои волосы мерзнут!Они прекрасны на Солнце.Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.Глаза из-под вытертой лисьей шапки —то ли икона, то ли витраж?. —два кабошона уральской яшмы.На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить.– Немая, – удрученно вздохнул подкидыш, пацан.Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.Ручка шарманки крутится без перерыва.Показались бисером слезы на старушьих щеках – на фоне музыки,но музыка не остановилась.– Же эсь рюский фам, – сказала старуха сквозь заслонку музыкисияющим, густым и молодым голосом.И добавила по- русски:– Русская я, господа славные.Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,как перед старым капралом.Подкидыш цепко держал его за скрюченную,твердую, как редис, руку.Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.Он хотел написать ее красками на холсте —это было ясно как день.Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст.Поняла ли она?О, кивает головою, и свободною от шарманки рукоймашет, как мельница!И кричит что-то – на морозе не разобрать.– Спасибо, господин хороший!... Да с Богом!...С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!...Вот чести я сподобилась!...Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!...Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!...Ван-Гог ни слова не понял,однако больнее сжал руку приблудного пацана.Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезывлились обратно в глаза.– Я тебе жареных каштанов куплю.И душегрейку – стоять тебе холодно здесь целый день.А шарманщица та была вдовой генерала, под Плевной погибшего.А музыка на морозе лилась, лилась.А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Керхитрою, злою лисой из норы.
Дега. Орсэ. Голубые танцовщицы
...Как шли мы – не вспомню от счастья никак,От слез, затянувших петлеюМне горло. И Лувр погрузился во мрак,И Консьержери – пеленоюОкуталась. Крепко держал меня мужЗа руку: боялся, исчезну,Девчонка, без году жена, Скарамуш,В довременно-черную бездну.Мы были в Париже. Казалось то намУсловленным знаком Господним:Он руку воздел – и Содом, и БедламРоссии – бельишком исподнимЗа далью помстились...Не помню, как шлиИ как очутились в покое.А помню – паркет в лучезарной пылиИ живопись – шумом прибоя.И живопись – морем, где пена и соль —На лицах, на ртах и ресницах.И живопись – мука, и пытка, и боль,С которой до гроба тащиться — Поклажа тяжка на бугристой спине,Дождями размыта дорога.Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.Качался, как в холод – от грога.Тек пот по его поседелым вискам,И пальцы его шевелились.«Я землю создам... И я воду создам —Такую, чтоб люди склонилисьИ пили!... Я тело вот так напишу —Чтоб старец возжаждал юницу!...»И он не заметил, что я не дышу,Что копьями стынут ресницы.Девчонки в балетной тюрьме, у станков,В марлевках крахмальных и пачкахСияли, как синие звезды веков,Как пена в корыте у прачки.Они опускали бретельки со плеч,На козьи копытца пуантовВставали, горя – тоньше храмовых свечИ ярче златых аксельбантов.Ах вы, колокольчики вы, васильки!Все ваши балетки истлелиВ пожарищах века, в кострищах тоски —И ваших детей колыбели,И внуков... Шатнулся, любимый: узнал,Почуял всей кожею – небыль...А синий, в полмира, гремел Карнавал,Шел кобальт мой синий – в полнеба! Летел ураган – грозный ультрамарин,Пылала индигова пляска — За то, что тот парень был в мире один —Дега, – и была его краска,И были балетные девки его,Субретки, рабочие клячи,Кормившие черствой галетой его! —Все знавшие, что он там прячетНа холстиках драных, где светит пастель,Где масло саргассами льется:Их Вечность!... Да, Вечность!...Не смех. Не постель.Не сердце, что кражей упьетсяПодружкиной брошки. Не пляс во хмелю.А зеркало, в коем – пред Богом...«...Как юбки я синие эти люблю», —Шепнула темно и убого.Муж руку мою взял в горячий кулакИ стиснул до боли, как птицу.И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,Что по ветру плачет, струится — Затем, что одна опостылая жизнь,Балетка, козявка, Козетта, — Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,А Бог покарает за это.
Хиосская резня
Мама, матушка, не надо плакать. Свалены телаЗа колючую ограду, где безглавая ветла.Там, где плавают в купелях головы, еще теплы.Там, где девками – метели задирают подолы.Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слезОтряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос.Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден.В черный был мешок завязан. Был – младенчиком рожден,А убит кривою саблей, насажен на ятаган.Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьянОт убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит.Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожитВ котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда.Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогдаИз гробов, мои родные, – вплоть до Судного Огня.Где ракиты ледяные. Где Хиосская РезняПобледнеет перед этой; где Илья и НострадамОботрут от слез планеты, припадут к моим стопам.Снимут мертвого волчонка с живота седых полей,Вынут теплого ребенка из железных челюстей,Из когтей войны последней, что слабо ДелакруаНаписать, – за грошик медный, выхлеб водки из горла.
Тулуз-Лотрек
Девчонка, сальдо-бульдо подведи.Весь мир ночной, уснувший на груди,Пинком в живот, как кошку, разбуди... —Да ты не спишь?!... — Лиловый, апельсиновый Монмартр...И лупит дождь. А есть французский мат?!Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, —Как ты, Париж.Париж, ты крут. Как лошадиный круп.Я слизываю дождь с гранитных губ.И Сакре-Кер, бараний мой тулуп,Навис в ночиНад жалким телом женщинки: согрей!Над нежным телом нищенки твоей,Горящей меж откормленных грудей,Как угль в печи.Иду. Из подворотни зырк – пацан.За сотню франков я б к его усамПрилипла бы. Да я другому дам.Ему: тому,Кто вознесся над сыростью – царем.Кто вознесся над сытостью – ребромГолодным, тощим, впалым животом,Прожегшим тьму.Лиловый дождь кроваво тек с зонтов.Я каблуками шла поверх голов.Я знала то, что в мире есть любовь.Но чтобы – так?! — Всем золотом фонарных мокрых щек,Всей грудью крыш, – а вот горит сосок —Петуший флюгер! – до костей-досок —За мой пятак — Российский, черный!... – вжаться так в меня,Чтоб извивалась, чтоб внутри огняЖила! Чтоб не могла прожить и дняБез этих глаз — Без глаз твоих, Париж, гуляка мой,Бросай абсент, мужик, пошли домой,Я баба русская, тебе кажусь немой,Разденусь вразПеред
