ослепнув от бархатов, кож и рогож,Пряча слезы в небритой щетине,Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?... —Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,Где под снегом в полях – помертвелая рожь, —На ветрами продутой Картине.
Сена – как бы женщина
Изгиб твой, как малину с молоком,Втянуть – горящими губами...Жизнь кончена. Уже гремят замком,Гремят холодными ключами.Осталось Ренуару-старикуГрызть чесноку головку – каждыйГосподний день...И на любимую рекуГлядеть – вне голода и жажды.Разметаны власы приречных ив.По животу воды дрожащей – листья сливы.Нательный крест заката так красивНа розовой груди залива.И вся течет, вся – женщина, вода,Вся – гибкий плеск лукавящего тела...О, никогда уже... О, навсегда —Тобою стать – по смерти – я б хотела.В меня бы снег летел, как брачный хмель.Меня бы лодки гладили, как руки.И вся земля была бы мне – постель! —Но без любовной муки, смертной муки...Господь, дни живописцев сочтены,А дни поэтов – и того скупее.Старик Огюст, следи полет волны,Прищурься: барка в виде скарабея...Малец Рембо, брось в воду пистолет! —Негоже перед Женщиной стреляться.В ее глазах, на дне колышащихся лет,Как сладко пить, любить, смеяться, целоваться...Я по-французски птичий крик смогу всегоНа пальцах показать, а лодочник кивает,И лодку для меня пустую – торжество!... — Отвязывает, ладит, выпускает...И я сажусь в ладью, и под доской — Живая синь реки горячей, женской,Туринской плащаницей под рукойСтруящейся, сметаной деревенскойСтоящей в заводях!...Огюст, старик.Брось свой чеснок. Гляди. Какая участь:На стрежне – барка, в небе – птичий крик.И лечь ничком. И умереть, не мучась,У тела юной женщины нагой,Раскинувшей подмышки, бедра, чреслаПод белой – жемчуг в уксусе! – звездой,Погибшей ввечеру в крови за бороздой,А ночь минула – вон она, воскресла,Горит в полнеба...Сенушка моя.Девчоночка. Француженочка. ШлюхаИз Мулен-Руж. Склонюсь к тебе. И я —Из зеркала святой воды – старухаЯ русская...
Веселый дом
Разденься. – Мне в лицоШвырнули ком белья.Страдание влитоПо горло бытия.Страдание мое — Кому оно нужно?!Засажено копьеПо древко да в нутро.И взад-его-вперед,И мучь-меня-невмочь! —Умойся, в чане лед,А это только ночь.А это, девка, ночьИз тысячи ночей,Где крик не превозмочьОт тысячи ножей.Звонок! Уже идут.Берут тебя, топча,Как вражеский редут,С ухмылкой палача.И руки крутят, иПинают в грудь спьянаВ шакальей той любви,Которой грош – цена.Встаю. Иду вперед.Там – умывальник....ТамРаззявлен жрущий рот,И пятки – по бокам...А рассветет – реву,Пью ром, лимоны ем,И мыслю, что живу,Что смертушки – не вем...Париж это?! Париж!Париж! как бы не так.Как я, подвальна мышь,Вмиг – раз! – на твой чердак?! А разве, бабы, выНе узрите себяВ сем Зеркале Любви — Без амальгам Стыда?!И я трудилась так!И эдак я жила.За кружева?! Пятак?...Лимончик – со стола —Да в рожу?!... Нет, о нет!Уж слаще бы – в тюрьму.Я желтый свой билетТак в кулаке сожму,Как желтую свечу —За всех! – по мужикамТаскавшихся! БичуПодобных, по спинамХлеставшего зверей... —За губ их сквозняки...За то, что вы в царейПлевали, бедняки!За то, что это мы —Средь кабанов и лис —Не отреклись тюрьмы,Сумы не отреклись.Вся жизнь – Веселый Дом.Мужик, ты при деньге?! «ЛЮБИЛ И Я», – с трудомЧитаю по руке.Так вот разгадка! – Смех.У всех в судьбе обман.И потому для всех —Лимон, коньяк, банан.Ты, слюни подбери.(А вдруг любовь ты?! Пусть).Я буду до зариПотеть – не разогнусь.До смерти буду яТебе, пацанчик, всем:Девица и семья,Стряпуха, коль не съем,И каждую – о, ночь!...О, тысячи ночей!... —Жена, и мать, и дочь, —И – в тысяче свечей — На полпостели – сметьРаскинуться лишь мне! —Шалава, шлюха, смерть,Судьба – уста в огне.
Зимняя карусель
Зима парижская – важная птица: с ледяным хохолком, с колючими шпорами.Злой, с отливом красного морозного пера, петух.Чуть что – клюнет прямо в глаз: не зазевайся, ротозей-гуляльщик,Рождественские карусели обманчивы, —прокатишься круг-другой,и уже без пинты сладкого пива не обойтись!Лиса это, а не зима! – вроде и не холодно,и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —и уже сизые они, мертвые;лизнет синим языком небо – и лютость железная, кованая,звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел.Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли.Его душа поет неслышно для других.Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —эх, иней французский, корм для небесных птиц!Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.Ни для кого это ничего вообще не значит.Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому? Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.Солнце злое, морозище злой.Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.Сидит на деревянном облупленном коне.Трет кулачонком рожицу, шмыгает.«Это подкидыш», – грубым шепотом кто-то – вблизи.Ван-Гог вздрагивает.Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?Париж – жестокий пес, кусачий.Все локти, все щиколотки в синяках.– Эй, парень! – кричит Ван-Гог во всю глотку.– Подбери сопли!Я тебя сейчас до отвала накормлю!Я вчера продал картину! «... – Ти-и-ну, ти-и-ну», – поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо.Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала.Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой.Е-мое! – тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.Он будет отцом и матерью.Если нет у него женщины – он и матерью сам будет.Вот только краски, краски, как быть с ними.Они же кончаются все время, эх...– Дя-дя! – орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня.– Ты только не уходи!Ван-Гог не уходит.Круг замыкается.Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький.Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.Они едят так, как люди поют песни.И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники.Чего-то в мире они не приметили.Близ карусели стоит странный шарманщик.Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру.Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.Ближе подходят, нос к носу, – эх, да это же баба!Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.Баба, баба, старая волчица, – что ты быстро вертишь ручку шарманки,а
