Я встала на колени и, сильно размахнувшись, ударила камнем по железному замку на щиколотке. Василий зажмурился и охнул.

– Тише!.. больно...

Я замерла с камнем в руке. Он наткнулся глазами на мои глаза. Крикнул яростно:

– Бей!

Удары звенели и сыпались. Я не помню, сколько времени я била камнем по железу. Что кричал Василий. Как он стонал. Плакал ли он еще.

Когда замок раскололся и отлетел, я отшвырнула камень. Поднесла руки к глазам. При свете жирного тюремного огарка я увидала черные синяки на запястьях. Чтобы не орать от боли и не привлечь вниманья стражников, Василий цеплял меня за руки мертвой хваткой.

Он был свободен. Его руки были свободны. Какое чудо свобода.

Он выпрямился, подпрыгнул, схватил меня на руки и поднял, прижав к груди.

– Лесико...

– Жизнь моя!..

– Он обидел тебя?.. я убью его...

– Не успел. Я перехитрила его. Я лиса. Бежим!

Мы ринулись к двери. Вирсавия затаилась поблизости, под дверью. Сторожила старого самурая. Василий споткнулся, чуть не упал – ноги слабы, еда плохая, сиденье около сырой стены, боль в пояснице. Я подставила свое плечо под его руку.

– Обопрись!

Он обнял меня, поцеловал в щеку.

– Это ты будешь опираться на меня. Дай-то срок.

Мы выскользнули из сенагоновой тюрьмы. Во тьме блеснула синева Вирсавииных длинных глаз. Я угадала жест ее руки, сверкнувшей белым пером в темном сорочьем крыле – Луна высветила взмах. Мы, все трое, пригнулись и побежали быстро, бесшумно – вперед, вперед, петляя, как зайцы на снегу. Господь мой и Бог мой, как ярко светила Луна! Какая, оказывается, в ту ночь она была медовая и золотая!

Невдалеке рокотало море. Острый дух прибоя, йодистый и полынно-горький, ласкал и щекотал ноздри, наслажденьем вливался в легкие, надышавшиеся смрадом каталажки.

Мы выбежали на широкий гранитный парапет, идущий вдоль берега над морем могучей каменной полосой.

Прямо перед нами послышались голоса; заплясал свет, утаенный в бумажных фонарях; зазвякали мечи, вынимаемые из ножен и опять вбрасываемые туда.

– Ложись на землю! – страшным шепотом крикнула Вирсавия-сан. – Слуги сенагона!..

Мы рухнули на холодную кладку парапета, как подкошенные китайским змеевидным серпом, но поздно было. Они выросли перед нами как грибы – вооруженные до зубов, смеющиеся всеми белыми зубами, узкоглазые и морщинистые от Солнца и ветра, дикие яматские люди, и вместо сердца у них были камни, поросшие комками шерсти. Шерсть торчала у них и между зубов, и росла на белках лезвий-глаз. Это были люди-тигры, и говорить с ними было бесполезно, равно же и просить их о пощаде. Лежа на животе на ледяном, забрызганном слезами моря парапете, Василий нашел в ночи и молча сжал мою руку, и я поняла, что он такое мне, и поняла я, что такое ему – я.

Как жаль, что земные люди, живущие под Солнцем и Луной, понимают это всегда так поздно, когда уже никто и ничто...

Самураи издали боевые кличи.

– Они кричат: пойманы беглецы! – простонала Вирсавия, уткнувшись горячими солеными губами мне в ухо. – Смерть нам!.. Не получилось у меня вас спасти... и моя жизнь будет брошена собакам на растерзанье...

Кулаки, ноги, мышцы, локти. Больно, когда ударяют. Чужие спины. Потные рубахи, вышитые орлами и драконами, тиграми и императорами, и солнцеликими Буддами, и махровыми пионами. Рукояти мечей врезаются мне в ребра, в живот. Василий кричит и ругается по-русски. Зря. Как зря все, Боже.

И нет сугробов. И нет мягкого, белыми волнами, снега в полях и лощинах, на буграх и перелесках, хотя это и зима.

Зима. Зима. Я хочу умереть зимой. Я хочу обвенчаться зимой в маленькой сельской церкви, Василий, с тобою – и умереть, вышедши на простор из храма, под ветром и ярким Солнцем, в пенье зимних птиц, в Богородичных поцелуях веселого синего неба.

– К господину Фудзиваре!.. К господину Фудзиваре!.. Мы схватили нечестивцев!.. Поймали беглецов!.. Их ждет наказанье!.. Сенагон милостив!.. Милостив владыка!..

Владыки не всегда милостивы. Это заблужденье. Я-то знаю их милости наизусть. Тогда, там, в поезде, что шел на Восток, и только на Восток, ибо другого пути не было, по великой железной сибирской дороге...

Забудь. Ведь ЭТО ты забыла уже. Во имя своей любви – забудь.

К чему тебе любовь, дура, когда тебе не жить уже!

Я закричала. Несущий меня под мышкой ударил меня по щеке. Его рука была закована в железную рукавицу. Кожа на скуле содралась, вспухла, вспыхнула болью и кровью.

– Смутьянка!.. Чужеземка!.. Перед тем, как вас казнят, я попрошу у сенагона подарка – натешиться тобой!.. ведь это я тебя поймал, я...

Двери дворца Фудзивары, распахнутые настежь в ночь, горели неистово-белым, Адским свеченьем, будто жгли магний в чугунном противне, чтобы сделать красивый моментальный снимок. Там, в России, я фотографировалась один-единственный раз. У меня не было денег, а фотография на серебряной бумаге стоила очень дорого. И все же я не удержалась, соблазнилась и снялась однажды на карточку. На снимке я вышла хорошенькой и веселенькой, как цыганочка из табора, глазки у меня глядели раскосо и сумасшедше, будто я тяпнула наперсток сладкого вина, волосы надо лбом фотографический художник взбил пышно, для пущей красы, и цветочек воткнул; загляденье одно вышло. И так уж я хранила ту карточку. Так хранила. Хотела, когда-нибудь, подарить тому, кого полюблю.

Василий! Где был ты тогда?!

Почему так долго шел ко мне?!

Где я потеряла ту коричневую веселую карточку... где... я нарошно оделась тогда в платье, затянутое в рюмочку, с кружевным самодельным воротничком...

Нас, связанных, бьющихся в стальных самурайских руках, втащили – огромными рыбами – в залитое белым призрачным светом жилище сенагона.

И я увидала его хищную морду.

Она приближалась ко мне из ослепительных белых бликов.

Она смеялась.

Хохотала.

Она глумилась надо мной.

Она торжествовала.

Мы сейчас станем для морды развлеченьем. Морда прикажет нас утопить. Наколоть на копья. Изжарить на костре. Пронзить мечами. Может, прикажет нас распять. Да все что угодно прикажет морда, и раскосые людишки с радостью, спеша, соревнуясь, кто быстрей, бросаясь наперерез друг другу, отталкивая друг друга локтями, исполнят приказ.

И я расстаралась, набрала в рот слюны как можно больше, извернулась в руках держащего меня самурая и плюнула – с наслажденьем плюнула в морду, и попала, и ослепила его слюною, и рассмеялась.

И крикнула:

– Будь ты проклят, сенагон Фудзивара!

И в ответ на мой крик....................................................................................

...................................................поднялся крик из-под земли. Пол дворца зашатался под ногами. Стены искривились и стали надвигаться друг на дружку. Воины истошно завопили:

– Землетрясенье! Все вон из дворца! К морю! Бегите к морю!

Раздвинуть полог руками. Встать в дверной проем. Притолока рушится. Крыша скользит и падает,