– На, жри! – крикнул. – Подавись!
Попятился. Пнул ее – напоследок.
Вот так любовница. Вот так новая наложница.
Завтра же... сегодня утром он прикажет ее завернуть в мешковину, бросить в лодку, снарядить гребца, отгрести лодчонку далеко в море. Его парень и сам, один, обратно доплывет. Больных собак ведь убивают?! Он сам, когда-то, выстрелил в ухо своему любимому больному коню. Пусть возвращается туда, откуда тупица Вирсавия и дурында Мелхола ее выудили.
Она выплюнула чеснок изо рта себе в пригоршню. Снова захохотала – громко, ослепительно, оглушительно. Как на рынке баба – около корзин с вялеными осьминогами, с крабьими колючими ногами.
– Спасибо за закуску, сенагон! И выпью, и закушу!
– Тебе не жить. Я утоплю тебя!
Под ее взбитыми темными волосами, на лбу, выступила невидимая в ночи мелкая испарина.
– Жертву Полной Луне хочешь принести?! Похвально, ничего не скажешь!.. Только ведь я плаваю отменно, сенагон... не только в постели, ха-ха!..
Он пятился, пятился.
Пропал во тьме.
Смех, хриплый, рывками, гиблыми ошметками, сопровождал его, затихая в мертвенном лунном свете, сочащемся сквозь богатые кружевные шторы, через высокие прозрачные окна, открытые в зимний сад, где ветви слив и голых сакур блестели колко и знобко, покрытые горькой солью полночного инея.
Вирсавия прикатилась ко мне из черного угла живой катушкой, теплым колесом. Заблажила:
– Отлично!.. Вот это да!.. Молодчина, девка... Как ты его отделала... как тебе в голову привалило...
Меня трясло мелкой, проклятой дрожью. Будто мелкий снег беспощадно посекал меня, бил по щекам, по плечам, крутился под мышками, прожигал вспыхнувшие губы. Я обхватывала себя за плечи, засовывала ладони под мышки, притискивала к дрожащему горячему животу. Не унять. Не унять было мерзкую, липкую, колючую дрожь. Я тряслась все сильнее, сильней. Зубы мои били, звенели друг об дружку.
Ах, холодно, холодно там, у нас, в наших зимних, белых полях.
А тебя сподобило здесь, в южной скверной Ямато, этак-то затрясти. Морок! Лихоманка!
– Ну, брось, брось ты, глупая... давай скорее, стража сейчас будет меняться, уже Луна перевалила через Небесный Кол...
Дрожа и трясясь, я вывалилась на улицу. Вирсавия кралась осторожно, как ночная тигрица. Я – пантера; она – тигрица. Женщины – жестокие, грациозные звери, хитрые лесные кошки. Божьи твари. Куда вы крадетесь в ночи, под сияющей медной Луной?!
Под моей ногой хрустнул уголек. Тут самураи жгли костер, чтоб согреться зимней ночью.
Вирсавия-сан дернула меня за руку, скорчила рожу: ты, тихо, дура. Все погубишь. Ты хоть и сыграла великолепно сумасшедшую гейшу, больную насквозь...
Бедная Вирсавия. Она не знает, что я действительно гейша.
Что Кудами, быть может, давно уже ищет меня по всей Ямато с собаками, Иэту и Хитати. Злые собачки. Черные собачки. Черные злые собачки на белом снегу.
– Тише... пригнись!.. Воин глядит сюда...
Сильно раскосый, с тощей жалкой стариковской косичкой, самурай, с морщинистой жилистой шеей, обмотанной гирляндами яшмовых ожерелий, прищурился, раздувал ноздри, обонял чужие опасные запахи. Это был опытный воин, его надо было бояться. Мы застыли как фигуры изо льда. Стеклянные ветки сакуры ударяли друг об дружку, чуть звеня. Ветер с моря. Соль, йод. Старый самурай успокоенно закрыл глаза. Оперся ладонями о рукоять воткнутого в холодную землю меча. Ветер налетал, нес снежную сухую крупку.
– Будет сильный ветер, – беззвучно шепнула мне Вирсавия, – может быть, тайфун. Все сметет с лица земли Кэй. И сенагону не поздоровится.
Она возникла за спиной у задремавшего на ледяном ветру самурая как белый призрак, как лунная тень. Белая ледяная рука тихо скользнула в шелковый широкий карман. Ключи даже не зазвенели – так искусна оказалась воровка.
Из кулака в кулак перетекли ключи, как железный ручей.
– Вирсавия!.. Вирсавия...
Я угадала, не увидела, ее тонкую улыбку под горящей синью длинных глаз.
Она ответила мне молчаньем. Прижала мою руку к своим глазам. Я ощутила влагу на тыле ладони.
За куст, за исхудалый, замерзший куст старой сливы зашла она и скрылась.
И больше я никогда в жизни не видела ее, предсказавшую нам ветер, погибель, тайфун, истошный крик и новую, иную жизнь.
Я отворила дверь темницы легко. Она сама подалась под моей рукой.
Затхло несло сырыми, заплесневелыми камнями, мхом, свалявшимися комьями паутины, волглыми досками. Сгорбленная спина, нависшая над стиснутыми руками живая гора, бросилась мне в глаза. Я не видела лица – я видела только выгнутую колесом, страдальческую, могучую спину.
– Василий! Жизнь моя!
Я упала ему в ноги. Мои руки нащупали его руки, корявые, жадные, высохшие без хлеба и воды, такие родные, грудь наткнулась на его грудь, и мы задохнулись в объятии.
– Лесико... Лесико... ты здесь!.. Как!.. это безумье... ударь меня по щеке!.. Я сплю... Как ты вошла сюда?!..
Я торжествующе показала ему зажатый в кулаке ключ.
– Волшебница!.. Нас убьют...
– Могут, – кивнула я, и рот мой нашел его рот, и язык мой уже лизал его язык, и мы пили сладость и вечную горечь друг друга, и жарко, жадно, ненасытно ласкали губами скользящие, дрожащие, трепещущие губы, и приникали, и целовали, и шептали, и молились, и впивались друг в друга, – так в клейкость, в желанный хлебный запах горбушки впивается на войне рот голодного пацана, впиваются зубы отощавшего мужика-солдата, – и все померкло, потемнело вокруг нас, и все внезапно высветилось нестерпимым сияньем, и время остановилось, как оно всегда, от Сотворенья Мира, останавливается в круге любви – в кольце бесконечных объятий, которые никто не разрубит, не порвет.
– Тебя кормили тут?!..
Я, оторвавшись на миг от него, взяла в руки плошку с горсткой риса, поднесла к носу. Запах нищей еды. Господи, как торчат голодно его ребра.
– Вставай!.. Ты можешь встать?.. Ты не ослаб?..
– Меня привязали за ногу. Я не могу ни встать, ни идти. Я погиб. Я прошу тебя...
Голос его плыл надо мной опасно, страшно – в пустоте.
– ...добудь нож, приди опять и...
Я закрыла ему рот своим ртом.
– Не говори так!
Наклониться. Поглядеть. Тяжелый кованый обруч, замок, цепь.
– Камень! Камень!..
Я огляделась. Стена, сложенная из множества камней. Беззубая стена, пусть из тебя выпадет зуб. Подари нам свободу, проклятая стена. Человек – не букашка. Если его сажают в застенок, он или вылезает наружу, или убивает себя. Неволя – не для человека. Тот, кто всю жизнь живет в неволе, – уже не человек.
Он понял. Потянулся весь вверх. Указал мне глазами.
– Там!..
Пустоты в стене. Черные беззубые дыры. Я ухватилась за булыжник. Потянула. Камень вышел из стены легко, как больной гнилой зуб.
– Я давно его приметил!.. дотянуться не мог...
В его глазах блестели слезы. Текли по щекам.
Твоя Лесико поможет тебе. Мы умрем на воле, мой моряк.
