чтобы Время ему поднесло свое очищающее и подстегивающее средство — терзающий харматтан! Северный ветер, одно только знаю: ты леденишь, и ты сотрясаешь меня, стегаешь меня, из мускулов сок выжимая, грудь наполняя горечью неутоленности, смутными жаждами, безрадостными мгновеньями, хрупкостью обещаний, сводящих с ума! Все двенадцать месяцев о тебе я слышал в той сырой окраине наших родных песков, где жгучий жар из меня сочился и обнажал комки моих южных болей. Ты не пришел ко мне, и вот я пришел к тебе, издалека пришел — с тобой повстречаться. Вчера наблюдал я, как листья склоняются, трепеща, все ниже, ниже, целуя землю у ног твоего величества, — как это было манерно! Северный ветер, то хнычущий и скулящий, то обрывки лепечущий мертвых пророчеств, тобою подобранных средь руин погибших империй, со свистом вплетаешь ты, простираешь ты свои узловатые пальцы сквозь деревья, сквозь гривы трав, сквозь меня, сдувая печальную пыль, — но постой, содрогнись, увидев дикие заросли наших жизней, до которых не дотянуться тебе! Ты не похож на палящие ветры августа в том краю, содрогающемся от мук, — на самом юге дальнего юга, на жгучие ветры, вплетающие по-прежнему нас в слезы и смех отчаянья, в гнев и надежду, — о, эти мучительные сплетенья! — толкающие по-прежнему нас в ад или в рай, — и вот мы бежим, отбиваясь, бежим, бежим, напрягаясь, будто воинство гнущихся тростников. Но уж лучше это, северный ветер, чем бесконечно долгая спячка, — о, до чего же долгая! — когда любой зевок превращается в тонкий, бессильный вой, та бесконечная спячка ума, которой неведомы устремленья даже к тому, что пока еще недостижимо, неведомы неисполненные желанья, неведомы ни пыланье сердца, ни вспышки гнева, ни костры, запаленные кучкой беспутных, изломанных, в психопатической панике, — те костры, что тлеют и тлеют, тлеют и тлеют в негритянском сердце на взбудораженной, полной мучений земле — на самом юге дальнего юга… Когда же на этих бескрайних просторах владений своих сможешь ты задушить зевки вековой апатии, равнодушный к ним харматтан? Северный ветер, пока я с тобой говорил, наконец осознал я то, что догадкой смутной зрело во мне с той минуты, как я покинул пульсирующий от боли край на самом юге дальнего юга, — понял я, что́ сотворили они со мной: они обучили меня насилью, по-европейски мстительным быть, снова меня превратили в варвара с помощью подлых законов, газет, винтовок,
