Все измены, и взрывы, и плен, и смерть, поразившую душу, — То молчанье развалин, там, далеко, в заснеженной белой России, — Все надежды мои, что скошены грубо под корень, и душа, как обезумевшая Дева, отданная поруганью. В мягкой нежности, в светлой нежности этой весны, Вспомнить, о, вспомнить девушек наших, как мечтаешь о чистых цветах В жестокой чащобе бруссы. Во мраке диких лесов Помнить, верить, что есть еще свет удивленных весенних глаз, Раскрытых, как светлая просека на заре, ее повелителю — Солнцу. Верить, что есть еще пальцы, нежнее, чем пальмы, нежней колыбельной ньоминка[361], Нежные пальцы, чтоб убаюкать мне сердце, нежные пальмы для сна моего и тревоги. Привет тебе, пальма, твой стан, и гибкий и стройный, твой строгий лик взнесены над чащей. О черные губы, их поцелуй — только для братьев воздушных, пассатов. Только бы слушать твой голос, медлительный и глубокий, как вдали гудящая бронза. Только бы слушать биенье наших сердец в ритме тамтамов, Верить, что Юная Дева в нетерпенье на пристани ждет меня, Ищет лицо мое в ярком цветенье платков. В ясной нежности этой весны верить: она меня ждет, Дева черного шелка. «То была ли магрибская ночь?..»
Перевод М. Ваксмахера
(Для двух флейт и одного далекого тамтама)
То была ли магрибская ночь? Я покидал Могадор[362], его девушек цве́та платины. То была ли магрибская ночь? Нет, и нашей она была, эта ночь, наша Ночь, ночь Жоаля, Ночь до рождения нашего. Ты причесывалась перед зеркалом моих глаз. Мы сидели с тобою в сумраке нашей тайны, полные смутной тревоги, — Ожидание имя ее, — и трепетали ноздри твои. Ты не забыла еще спокойного гула, заливавшего ночь? Волна за волной, вырываясь из города, Гул накатывался на нас и у ног утихал. Далекий маяк подмигивал справа, А слева, у сердца, — неподвижность твоих зрачков. О внезапные молнии в душной ночи! Я видел твое лицо, Я его пил, оно было ужасно, и его черты искаженные разжигали все больше жажду мою, И в моем удивленном сердце, в моем молчаливом сердце, которому было уже невмочь, — Каждый звук, доносившийся издали, даже лай далекого пса, в нем взрывался гранатой. Потом золотисто песок захрустел, будто листья взмахнули ресницами. Черные ангелы, гигантские боги Эдема, мимо прошли, И ночные легкие бабочки, словно лунные блики, мерцали у них на руках. А для тебя и меня это счастье чужое было точно ожог. Наши сердца колотились — их стук долетал до Фадьюта[363] , Как дрожь возмущенной земли под победной стопою атлетов, Или голос влюбленной женщины, поющей сумрачный блеск красоты любимого своего. А мы не решались рукой шевельнуть, и наши губы беззвучно дрожали. Ах, если бы камнем на грудь кинулся с неба орел, оглушая нас клекотом дикой кометы… Но неумолимо теченье влекло меня прямо на рифы — на ужасную песню твоих неподвижных зрачков. Будут ночи другие у нас, ты вернешься, сопэ́, к сумрачной этой скамье, Ты будешь все та же всегда — ты будешь другая всегда. Но сквозь все твои превращенья я буду боготворить Лицо нашей Кумба-Там. «Но воспоют ли вас…»
Перевод Е. Гальпериной
(Для кларнетов и балафонга)
