истины. А он, скрестив на груди руки, стоит и пылающим взглядом смотрит на толпу, которая по-прежнему стекается сюда со всех четырех концов света, и люди кричат:

— Кого мы чествуем?

И им отвечают, указывая в его сторону:

— Его!

И земля раскалывается, вздымается вместе с ним ввысь, поднимая его над толпой, и он обращается к людям с такими словами:

— Возможно, до сегодняшнего дня вы даже не слышали моего голоса! А ведь я был с вами во всех ваших страданиях и ждал, когда пробьет час победы! Возможно, до сих пор вы считали меня трусом, видя мою склоненную голову и безмолвные уста. Я молчал, распростершись ниц перед троном. Я поступал так ради вашего блага! Душой и сердцем я жил среди вас, неся вам истину и надежду! И теперь вы можете торжествовать, чествуя день, когда я сделал вас свободными!

Глаза его пылали огнем. Он глубоко вздохнул и вытянул ногу. Отнял от груди руки и медленно, ровно выпустил из легких воздух.

— Уф, ну и заврался же я, — сказал он.

Выпустив дым, снова улегся на подушку:

— Конечно… если бы кто увидел меня в такой момент, он решил бы, что я полоумный…

Перевернулся на живот. Лицо его страшно побледнело, под глазами еще резче обозначились круги.

— Душа никогда не лжет! Разве те, в кабаке, знают, кого они топтали? Они топчут все, что свято, и когда встречают кого-либо, кто за них остается человеком, смеются ему в глаза… Да знают ли они, что пинали ногами? Для них нет ничего, достойного уважения. Нет ничего, на что бы они смотрели с почтением, свои сомнения они выражают подло и грубо, как это они умеют… Врете! — заявил этот часовщик. Так нет же, господа! Это вы своим безразличием рубите землю! Все принижаете до собственного низменного уровня!.. Вы — раковая опухоль человечества! Все вы, от первого до последнего, низкие людишки, которых надо смести прочь. Не меня вы оскорбили, в моем лице вы оскорбили человечество, которое безгрешно живет и трудится на земле. Какого наказания заслуживает ваше преступление? Пока вы, живя среди людей, подобно хорькам, распространяете вокруг себя зловоние, сеете сомнение и равнодушие, что может ожидать героя? Нет, господа, в вас нет никакой нужды… Человечество сметет вас со своего пути…

Он замолчал и продолжал лежать с открытыми глазами. Ему представился часовщик, трактирщик. Вот один из них стоит перед ним и кричит: вы врете! Другой, склонив голову набок, строго говорит: вы слишком раздражительны, чтоб я поверил вашим словам! Жалкие людишки! Он лежал на постели, и до самого рассвета в его голове зрела мысль о том, что за оскорбление, нанесенное ему и тем самым, разумеется, человечеству, следует отомстить. Правильнее было бы назвать это не мщением, а карой. Мстить можно и из низких побуждений. А человечество и добро — карают.

Самым целесообразным он счел отправиться утром в окружной комитет нилашистской партии и донести, что эти люди в его присутствии позволили себе кое-какие высказывания насчет двух членов нилашистской партии, зашедших выпить по стопке палинки.

Мебели в комнате было немного: залитый чернилами письменный стол, перед ним стул, у окон курительный столик с креслом.

Когда человек в штатской одежде вошел в комнату, высокий белокурый нилашист, тот самый, что в свое время первым зашел в кабачок, вскочил и вскинул вверх руку. Двое других — тот, что был в кителе с засученными рукавами, и один из его спутников, вооруженный револьвером, — стояли, прислонившись к окну. Они тоже вытянулись по стойке «смирно» и вскинули руки.

Вошедший был несколько выше среднего роста, с обаятельным лицом, каштановыми волосами и карими глазами. Судя по одежде и по манере держаться, его можно было принять за учителя или служащего. Костюм подчеркнуто прост, хорошего покроя. На пальце обручальное кольцо.

Кивнул головой.

— Все в порядке?

— Так точно, — ответил высокий белокурый нилашист. — Как я уже докладывал: пустячная история, мелюзга…

— Где они?

— Здесь, в соседней комнате…

— Трактирщик, часовщик… и кто еще?

— Трактирщик, часовщик, столяр, коммерсант…

— Что за коммерсант?

— Книготорговец.

— О!..

Он взглянул на двоих с револьверами, стоявших у окна:

— Вы уже приступили?

— Как раз собирались…

— Приступайте… — взглядом указал он на дверь.

Пройдя к курительному столику, штатский сел в кресло. Закинул ногу на ногу, пригладил волосы, затем сложил руки на колене.

Один из нилашистов отошел от окна, взял с письменного стола пепельницу и понес к маленькому столику. Щелкнул каблуками и, держась на почтительном расстоянии от столика, поставил пепельницу на маленькую салфетку.

— Благодарю! — кивнул человек в штатском. Нилашист снова отошел к окну.

— Мацак! — позвал блондин, кивком головы указывая на дверь.

Тот, что был с засученными рукавами, отстегнул ремень и направился к двери, которая вела в соседнюю комнату. Приоткрыв ее, тихо приказал:

— Живо одного!..

Еще один нилашист, в рубахе без кителя, ввел Ковача, держа его за плечо. Увидев человека в штатском, отпустил Ковача, щелкнул каблуками и вскинул руку. Повернувшись, бесшумно притворил за собой дверь.

Ковач растерянно обвел глазами освещенную электрическим светом комнату. Поднес руки к груди, сцепил пальцы, но тут же разняв, опустил руки.

— Не научился здороваться, детка? — спросил Мацак.

Ковач взглянул на штатского, затем на блондина за письменным столом.

— Добрый вечер… — произнес он, неловко поклонившись.

— Подойди ближе! — сказал высокий блондин.

Ковач снова взглянул на человека в штатском, потом на Мацака и направился к письменному столу. Блондин неподвижно смотрел на него. Перед столом Ковач остановился и снова неуклюже, на свой манер, поклонился. Нилашист, стоявший у окна, закурил и прислонился к подоконнику. Выпустил дым в потолок.

— Разговаривать разучился, детка? — спросил Мацак и, подойдя, остановился у Ковача за спиной. Он стоял совсем близко — столяр даже чувствовал на своем затылке его дыхание. Услышав за спиной сопенье нилашиста, Ковач облизнул пересохшие губы, нёбо тоже стало совершенно сухим.

— Простите… — обратился он к блондину.

— В чем дело? — спросил тот.

— Простите… — снова начал Ковач, сделал шаг вперед и снова, как только что, приложил руку к груди. — Я… Янош Ковач… столяр…

— В самом деле? — спросил нилашист.

— Да… — ответил Ковач, пытаясь сглотнуть комок, застрявший в пересохшем горле.