— И… что теперь с нами будет? — спросил Ковач. Он сидел, вцепившись в край скамьи, на лбу его выступил пот.

— Помолчите! — сказал Дюрица.

Из кабины внутрь кузова выходило маленькое зарешеченное оконце. Через него проникал бледный синий свет. Трактирщик, приложив платок к носу, закинул голову назад. Его широкая сильная грудь ходила вверх-вниз, как мехи.

Кирай, словно теперь только придя в себя, вскочил с места и, переступив через ноги Дюрицы, принялся барабанить кулаками в стенку кабины:

— Остановите! Остановите! Как вы смеете? По какому праву? Остановите, вам говорят!

Машина продолжала ехать. Дюрица ухватил книготорговца за руку и вновь усадил его рядом с собой:

— Вы что, не понимаете, что надо молчать?!

— У них нет права… чтобы мирных людей!.. — кричал Кирай, пытаясь высвободиться из рук Дюрицы, — это же бандитизм! Пусть немедленно остановят!

— Замолчите, — вдруг произнес спокойным голосом трактирщик. — Еще одно слово, и будете иметь дело со мной…

Он закашлялся и, нагнувшись вперед, сплюнул на пол. Откинувшись вновь назад, выругался:

— Черт бы их побрал… сволочи, дерьмо поганое!

— Да что же это?.. Что это вообще? — спросил Ковач, — Вы хоть что-нибудь понимаете? Господи!.. Все-таки… что это вообще такое, мастер Дюрица?!

— Замолчите и успокойтесь! — отвечал Дюрица. — Позже выяснится, что произошло какое-то недоразумение…

— Но как это могло произойти? Как это вообще можно себе позволять? И что мы такого сделали? — Он закрыл лицо руками. — Не могу, не возьму в толк… как это возможно! Ничего не понимаю… как есть ничего… О боже!

Кирай снова вскочил:

— Немедленно остановите! Нельзя так обращаться с честными, гражданами! Не имеете никакого права!

Трактирщик встал и толкнул Кирая на место:

— Слов не понимаете, черт вас побери совсем! Если вам сказано молчать, то и прикусите язык…

Дюрица ухватил книготорговца за рукав:

— Сидите спокойно, подождите, чем это кончится! Произошло недоразумение, которое скоро выяснится… И вы тоже сядьте, коллега Бела!

Трактирщик опустился на свое место:

— Ежели вы еще раз ударитесь в истерику, я за себя не ручаюсь… Сядьте на свою задницу и помалкивайте!

Дюрица вынул сигареты:

— Вот, закурите и успокойтесь!

Трактирщик встрепенулся:

— У вас есть сигареты?

— Есть… Сначала закурю я, а вы потом прикурите от моей…

Он расстегнул пуговицы и распахнул полы пиджака:

— Коллега Бела, встаньте и загородите окошко!

Он чиркнул спичкой. Потом раздал сигареты, чтобы остальные тоже могли прикурить.

— Надеюсь, они не почувствуют запаха?..

Трактирщик сделал глубокую затяжку:

— Спасибо… мастер Дюрица!

Ковач курил, опустив голову, Кирай повернулся к дверце и закрыл лицо руками:

— Это ужасно… Я не вынесу, я больше не вынесу!..

В полном молчании они докурили сигареты. Затоптав окурок, трактирщик повернулся к Дюрице:

— Послушайте, мастер Дюрица…

— Да!

— Вы не рассердитесь, если я вас кое о чем спрошу?

— Пожалуйста…

— Так не рассердитесь?

— Нет!

Трактирщик помедлил немного. Потом спросил:

— Вы ничего такого не сделали, за что вас могли забрать?

Дюрица затоптал сигарету и ответил:

— Нет!

— Это точно?

Дюрица откинулся к стенке кузова, запахнул на себе пиджак:

— А почему вы спрашиваете именно меня?

Трактирщик, снова помедлив, ответил:

— Я вам ничего не говорил!

Он наклонился и сплюнул на пол скопившуюся во рту кровь.

— В последний раз меня бил отец… — произнес Ковач и, обхватив обеими руками затылок, уткнулся головой в колени.

Когда накануне вечером Кесеи, фотограф, расстался с компанией и вышел, он поднял воротник, поглубже засунул руки в карманы и, держась поближе к стене, направился к главной улице.

— Боже мой, — шептал он, — какая трагедия! Бедное человечество!.. Отчего люди стали такими? Чем выжгло из их душ красоту, добро, величие? Что заставило их забыть о самом существенном в человеке — об ответственности?

Он всегда держался поближе к стенам. Стыдился своей постукивающей ноги, к тому же в случае необходимости возле самой стены он быстрее мог найти опору.

— Скажи я им, что стану подлецом, они тут же поверили бы и не обиделись. Да и не в том беда, что в моей подлости и слабохарактерности не усомнились бы. Хуже то, что даже и презирать бы не стали! Ни тени упрека или гнева… Они и самих-то себя не презирают и завтра, бреясь поутру, спокойно будут смотреть себе в глаза! Этот часовщик назвал меня лжецом! Разве могу я ему простить? Ведь дело не просто в нанесенной обиде — хотя можно ли такое стерпеть? Наверное, тут уж сам человек решает — один может стерпеть, другой нет! Тоже не пустяки! Но не только об этом речь… И вообще, можно ли оправдать испорченность и равнодушие? Разве он не все человечество оплевал, когда, назвал меня подлецом, то есть сказал, что я лгу, — это ведь одно и то же? Только ли я один оскорблен? А на него самого не легло разве несмываемое пятно? И разве не все человечество он отхлестал по лицу и вывалял в грязи, когда усомнился в его величии, человечности, доброте? Вот так они сами себя и развращают! Изо дня в день твердят, какие они подлецы и ублюдки… А моя задача? Могу ли я допустить, чтоб на мне — а в конечном счете на всех — оставалось это пятно?

Какая трагедия, какая страшная трагедия… что же станется с тобой, человечество?! Боже мой, что станется… к чему придем?!

Он почувствовал острую, режущую боль в ноге, точнее, в стопе — той самой стопе, которой не было. Остановившись, он по привычке, чтобы стихла боль, поднял деревянную ногу, точно так же, как при судороге люди приподнимают слегка и здоровую ногу. Он явственно ощущал, как боль начинается в большом пальце и острой резью пронзает кости стопы до самой щиколотки.

— И ведь это вполне нормально, — сказал он, цепляясь за стену, — в таких случаях вполне