естественно, что человек чувствует боль как раз там, где ноги вовсе и нет, потому что…
Сделав рукой резкий, стремительный жест, он так и не кончил фразы. Подождал, пока боль пройдет, и заковылял дальше.
Когда он впервые почувствовал эту боль — в ноге, там, где ноги не было, — он пережил страшное потрясение. Это случилось в прифронтовом лазарете, через неделю после ампутации. Он проснулся на заре, глаза его раскрылись и застыли, глядя в потолок, отражавший бледные краски рассвета. К боли он уже привык, но тут впервые понял, что болит там, где ноги нет. На мгновение у него закружилась голова. Он еще не вполне пробудился ото сна, и боль в щиколотке была особенно острой, режущей.
Он явственно ощущал свою лодыжку… от сильного удивления и лихорадочного волнения сел на койке. На лбу выступил пот; он не мог понять, что ему снится: то ли боль там, где ничего нет, то ли сам лазарет, где он лежит, то ли воспоминание об ампутации. Что это? Тяжело дыша, он сбросил с себя одеяло и протянул руку туда, где болело. Но нащупал одну лишь простыню и в предрассветных сумерках разглядел замотанную в белое культю.
Он упал обратно на подушку и заплакал.
Перед обедом рассказал врачу-лейтенанту, что с ним произошло.
— Я мог бы даже нащупать, где болит — в лодыжке, господин лейтенант!..
Врач улыбнулся:
— Ну разумеется… Вы разве не знаете, почему так бывает?
Кесеи посмотрел на него с недоумением. Врач все улыбался:
— Ну конечно, знаете… Пораскиньте-ка мозгами!
Врач смотрел на него так, словно был уверен — стоит ему только подумать, и тайна раскроется. Недоуменно моргая, глядел он на врача, а потом обрадовано рассмеялся:
— Ну конечно!.. Конечно… А ведь мне и в голову не пришло, господин лейтенант…
— Вот видите… — сказал врач, — это вполне естественно…
— И почему это сразу мне в голову не пришло?!.
— Ну, лежите, лежите… — И врач перешел к следующей койке.
Кесеи продолжал улыбаться, а иногда, качая головой, смеялся коротким смешком, упрекая себя — как это ему не пришло в голову, в чем тут причина. На самом-то деле он и понятия не имел, что именно ему следовало знать и почему болит нога, которой нет. Однако с этого момента он смотрел на других больных так, словно у него была тайна, о которой знали только он и врач. Врач — потому что это его специальность, а он — благодаря своей образованности и незаурядности. Когда соседи по палате спросили — тотчас, как только врач вышел, — почему у него было такое ощущение и в чем тут причина, он снова засмеялся, сокрушенно покачал головой:
— Как я об этом не подумал?!. — и ничего но ответил, только махнул рукой.
Позднее он и впрямь уверовал, что знает, в чем дело. И был в этом убежден не меньше, чем в том, что дважды два четыре. Когда боль в отсутствующей ноге обострялась, он останавливался и говорил:
— И ведь это вполне естественно. В большинстве случаев такое явление наблюдается почти как закономерность, за Исключением двух-трех особо сложных… — Тут он умолкал или делал свой характерный жест и заключал:
— Это же естественно. Правда?
Вот и теперь, засунув руки в карманы и продолжая путь, он бормотал про себя:
— Это абсолютно понятно. Разве нет?..
Погруженный в свои мысли, он добрался домой, снял пальто, растопил печурку. Комнатушка была маленькая, всего несколько квадратных метров, с темным окном, выходившим в узкий и грязный внутренний двор. Печка стояла посреди комнаты, труба изгибами колен шла под потолком и, оставив на стене темное пятно, исчезала в кухонном дымоходе. Кровать, туалетный столик с тусклым зеркалом, старомодный шкаф с фибровым чемоданом наверху, стол, стул, умывальник да ведро для воды составляли всю обстановку. Голая, без абажура, лампочка бросала с потолка слабый свет.
— И все же надо бы дать ему пощечину! — сказал он, подкладывая на разгоравшуюся лучину новые поленца… — Подойти и при всех ударить…
Он закрыл печную дверцу и заковылял по комнате. Заложил руки за спину, нахмурился.
— Такие люди… причина всех наших несчастий. Это они выхолащивают человечество, рожденное для высоких целей. Это они лишают нас самоуважения, заражают нас безверием, толкают нас в трясину равнодушия. Это они изо дня в день плюют нам в лицо. Ведь не то беда, что в неуважении к самим себе они не стремятся оправдать звание человека, стать достойными этого звания, беда в том, что они подвергают сомнению само благородство и возвышенную природу человечества. Собственно говоря, они не уважают человека, а раз не считают его достойным уважения, то не могут и любить его… нет в них даже намека на героизм и ответственность!
Он остановился перед зеркалом и посмотрел на свое лицо:
— Боже! Как я люблю людей… Это ведь из-за страданий я стал таким, каким стал! Может быть, я потому и способен делать добро и так безгранично любить, что очень близко знаю страдание! Кто много страдал, для того нет ничего выше любви к человеку. Ему ведомы его ценность и величие! Кто много страдает, кто за свою жизнь не раз ходил рядом со смертью, тот знает — ничто не спасает от зла и греха так, как страдание. В соседстве со смертью грех и зло теряют свою соблазнительность, тщетным и суетным становится все, ради чего мы грешим. Тщеславие, высокомерие, чванство? Деньги, состояние, власть? Что они в сравнении с той чистотой, которая обретается ценой страдания? Чтобы ты мог стать добрым, не беги страдания, будь среди тех, с кого Агнец Иоанна Богослова снял пятую печать!
Он закрыл один глаз и посмотрел на потолок. И снова, как школьник, повторил с радостью первооткрывателя:
— Да! Не беги страдания, чтобы стать добрым…
Он посмотрел вокруг и удовлетворенно улыбнулся. Улыбка медленно осветила все лицо и еще больше подчеркнула темную синеву под глазами. Отвернувшись от зеркала, он снова заходил по комнате.
Если страданию порой недостает красоты, то лишь потому, что люди мало в него всматриваются! Наши страдания остаются скрытыми, и люди проходят мимо нас, ни о чем не догадываясь. А ведь они должны бы обратиться в нашу сторону и почтительно склонить головы. Мир, который не чтит страданий и душевных мук, недостоин человека. Ведь о чем, собственно, речь? Маленький, ничтожный человечек вместо погони за проходящими житейскими радостями, вместо заботы о повседневных удовольствиях, о том, чем набить брюхо, какую нору устроить себе под сливами или там яблонями, как припрятать где-нибудь в шкафу под бельем деньги, — вместо всего этого бьется над великими вопросами жизни, над проблемами бытия, сам взваливает на себя груз размышлений над судьбами мира — кто больше него достоин уважения? А как мир относится к нему? Что в нем видит мир? Чтит ли его? Ничего не видит, не любопытствует узнать и никак не вознаграждает! Мы все более далеки от того, чтобы чтить героев, уважать подвиг… словно героическая жизнь не является целью и высшим призванием человека?! Цель человека — героизм! Знать эту цель, желать ее и стремиться к ней! Что более достойно почитания? Мы думаем, что… Возьмем, к примеру, смертную казнь. Знает ли в наше время хоть кто-нибудь, где и когда гибнет герой? Возле него лишь, двое- трое негодяев, они же палачи, и — бах! Я уж не говорю о том, что это за общество, которое терпит и даже поддерживает таких двуногих, способных убивать других, кого эти твари никогда и не видели, ничего о них не знают и кто их даже пальцем не тронул! Разве не следовало бы первым повесить палача — зачем взялся за такую работу? Но не об этом речь! А о том, что в средние века и прежде, в древнейшие и во все предшествующие времена, если кто умирал за великую веру, за убеждения, во имя истины или другого благородного дела, то… мог проститься с жизнью у всех на глазах, и его последний крик мог услышать, представьте себе, весь мир! Он стоял перед виселицей, или костром, или еще чем, окруженный толпой, — и женщины, мужчины, самые разные люди… взглядами провожали его вплоть до последнего мгновения прекрасной смерти, видели, как лижут его тело языки пламени, и могли слышать его крик «Отомстите за мою смерть!», или «За вас умираю, за вас проливаю свою кровь!», или что-либо подобное… А как теперь? Человека казнят в какой-нибудь норе или подвале, и видят его подвиг разве что тараканы. Прострелят ему в каком-нибудь подсобном помещении лоб или затылок, да еще и на куски разрубят. Вот и попробуй там воззвать к человечеству, рассказать, как благородна цель, ради которой жертвуешь собой! Поневоле задумаешься, друг, над тем, стоит ли быть героем, если никто о тебе ничего не узнает?!
