— Я тоже! — отозвался Дюрица.

— До завтра? — спросил у них столяр.

— В обычное время… — ответил Кирай. — Не так ли, господин часовщик?

— Как же. Приду… — сказал Дюрица.

Кирай и Дюрица пошли налево, Ковач — направо.

На кухне у Ковачей все блистало чистотой. Жена его, маленькая, хрупкая женщина, была почти незаметна рядом со своим мужем. Одевалась она тщательно и красиво — на голове косынка в горошек, воротничок белой блузки выпущен наружу, поверх юбки ситцевый передничек, на ногах суконные домашние туфли со шнуровкой. Поистине: картинка, да и только! На столе белоснежная скатерть, возле каждой тарелки бумажная салфетка, на углу стола расписанный цветами сервиз для воды — кувшин со стаканами на небольшом подносе, посредине — разрисованная фруктами нарядная фарфоровая супница с ручками, чуть в стороне хлебница, накрытая камчатым полотенцем.

— Ну как — вкусно?

— Да! Очень… — сказал Ковач.

Женщина ела опрятно, неслышно. Проглотив несколько ложек, посмотрела на мужа, пододвинула к нему хлеб и соль, налила воды. Снова принялась за еду. Когда она ела, взгляд ее на миг становился задумчивым, неподвижным. Ложка замирала в воздухе. На лоб набегали тонкие, легкие морщинки. Потом она снова начинала есть, едва зачерпывая ложкой, и снова смотрела на мужа, не надо ли ему чего.

Ковач молча сопел над своей тарелкой.

— Совсем подкосило старика? — спросил он, отламывая себе хлеба.

— Можешь себе представить… — Женщина опустила ложку в тарелку. — Серьезно говорю, я еле его узнала. Все стояла и смотрела! И даже не нашлась, что сказать… Щеки ввалились, круги под глазами, да и не только в этом дело, бог его знает, сам человек стал другой — и походка, взгляд, и манера держать голову… Я так и не смогла подыскать слов.

— Бедняга, — вздохнул Ковач.

— Ты только подумай! Еще летом была у него жена, дом, а теперь единственный сын, и тот… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы привелось испытать такое? Наверное, я бы этого не пережила…

— Как он письма от сына ждал! Помнишь, в тот раз, когда здесь был?

— Помню! А сына уже тогда в живых не было… Разве не ужасно?

— Что же он говорил?

— Господи… Что он мог сказать? Да и не давала я ему касаться этой темы. Он тебя хотел дождаться, я сказала — лучше не надо, дядя Киш, никакой в этом надобности нет, он непременно зайдет к вам… и вообще, не беспокойтесь ни о чем, пожалуйста!

— Правильно сказала! — одобрил Ковач.

Женщина помолчала. Потом спросила:

— Не могли бы мы что-нибудь для него сделать?..

Ковач пожал плечами. Вздохнул:

— Как-никак целых шестьдесят пенгё…

— Да, — сказала женщина. — А если бы не так много, если бы речь шла о десяти-пятнадцати пенгё?..

— Сорок пенгё за один материал…

— Так-то оно так, и все же ты на всякий случай зайди к нему завтра, поговори.

— Утром зайду…

— Вот ведь как бывает! Человек целую жизнь прожил, сам работал, не зная отдыха, и жена тоже трудилась, лишь бы вырастить ребенка. А только и дожила до той поры, как сына на фронт забрали. Схоронил старик жену, а теперь у него и сына нет, и вообще ничего в жизни не осталось. За один год исчезло все, чем он жил. А почему? Ты мог бы объяснять почему?

— Нет! — сказал Ковач. — У меня никто не спрашивал, хочу ли я войны, как и у старого Киша… Ничего у пас не спрашивают, только забирают наших сыновей да бомбы на наши дома бросают, в общем — делают с нами, что хотят…

Дальше они ели суп молча. Потом Ковач отодвинул от себя тарелку:

— Все оттого, что потом человек все забывает…

— Больше не хочешь? — спросила жена.

— Нет, спасибо. Забывает, что сам выбрал, кем из двоих ему стать, а от этого так много зависит. Ты не согласна?

Женщина, собирая тарелки, тряхнула головой:

— Нет! Можешь мне поверить, это ничего не меняет. Потому как не в том трудность, что произойдет потом и что ты тогда будешь делать, а в том, что ты говоришь теперь.

Ковач, помедлив, согласился:

— Пожалуй, да — это ничего не меняет…

Он отщипнул немного мякиша и, помяв между пальцами, скатал в шарик:

— Странное создание — человек!

Женщина отнесла тарелки к печке и поставила рядом с кастрюлей, в которой уже была подогрета вода для мытья посуды. Вернувшись, убрала со стола. Воду оставила на клеенке — скатерть она уже сняла раньше и, стряхнув, спрятала в ящик комода, — взяла с подоконника высокую стройную стеклянную вазу с дешевыми раскрашенными бумажными цветами и поставила в центре стола. Тихо сказала:

— Конечно, если бы человек был один, сам по себе…

— Как?.. — переспросил Ковач, наблюдая за тем, какую форму принимает под его пальцами хлебный мякиш.

— Ну, если бы у человека не было мужа, жены, детей, одним словом — близких, тогда другое дело.

— Почему другое?

— Ну, если б он решал только за себя!

Ковач пожал плечами:

— Какая разница…

— А то ведь он тянет за собой и мужа, и детей…

— Это все едино! Я уж пробовал себе представить, будто я один. Ни жены, ни детей, один как перст… — все равно ничего не выходит!

Госпожа. Ковач вынула миску для ополаскивания. Достала другой передник и расстегнула на запястье рукава. Помедлив, спросила:

— А что, нашелся такой, кто смог выбрать?

— Не знаю! Этот фотограф или кто он там, ну этот инвалид, сказал, что он может, и выбрал судьбу того несчастного. Ты бы ему поверила?

— Не знаю! Не смею судить… Вот если бы познакомиться поближе, узнать, что за человек, что у него за жизнь, есть ли семья, что он вообще думает…

— Стало быть, он мог сказать и правду?

— Не знаю. Как бы там ни было, Дюрице не надо бы на него набрасываться и грубить ни с того ни с сего… К чему это?

— Он не набрасывался, а спокойно говорил. Как обычно.

— И все равно, — возразила женщина. — Не важно, как говорил. Представь, что человек сказал правду, не солгал! Каково ему было в такую минуту? Когда в глаза говорят, что он лжет!

Ковач кинул хлебный шарик. И следил, как он катится по столу.

— Коллега Бела был того мнения, что, если бы этот человек и вправду сделал такой выбор, он не стал бы обижаться на Дюрицу за его слова, будь они и впрямь обидны. И еще прибавил: ежели кто так