возмущается и из себя выходит из-за того, что усомнились в его словах, то и я уже тому человеку не поверю!

— Доля правды в этом есть. Но ведь люди такие разные! Поди узнай, что у кого на душе?

— Я, во всяком случае, не такой, каким всегда себя считал, каким хотел бы… и каким мне следовало стать.

Женщина подошла к столу и присела на краешек стула рядом с Ковачем:

— Откуда тебе это знать?

— А вот оттуда… Только и твержу, что про честность — то честно, другое честно, а стоит меня завести, и я как баран у новых ворот — стою и не могу из себя слова выдавить, просто не знаю, что сказать.

— Ну к чему ты сейчас это все говоришь? Ты ведь знаешь Дюрицу — человек он странный, с причудами, любит подразнить своих друзей, раззадорить их, вот и эту историю придумал, чтоб вам досадить… Не придавай этому большого значения…

Ковач поднялся, снял с вешалки пальто. Вынул сигарету, закурил и, набросив пальто на плечи, пошел к двери.

— Загляну в мастерскую…

Когда он открыл дверь, в лицо ему ударил колючий туман. Остановившись у порога, он выпустил вверх струйку дыма. Потом зашагал в глубь двора, к мастерской.

«Надо будет завтра попробовать где-нибудь политурой разжиться, — подумал он. — Только сможет ли кто одолжить и сколько. Ежели не получится, придется на Телеки топать, хотя там за нее сдерут, не дай бог… Вот ведь странное дело! Бывает, наш брат столяр собственной политурой делится, самому мало, а делится — почему? А бывает, какой-нибудь торгаш на Телеки за политуру, которую черт знает где достал, огромные деньги дерет, — это как? Конечно, люди бывают всякие. У одного политура есть, а ремеслом не занимается, значит, не больно-то она ему и нужна, и все равно хранит ее дома в кладовке, сам не зная зачем. А другой, которому она тоже не нужна, продает за нормальную цепу, не собираясь на этом наживаться, хотя, привези он эту политуру на рынок, мог бы огрести за нее немалые деньги. И ведь сам это знает и не гребет! А все потому, что люди бывают всякие! Как любит говорить жена. Одно дело — мастер Дюрица, другое — Кирай, и совсем иное — коллега Бела. А тогда почему бы мне не поверить, что фотограф сказал правду? Я ведь о нем ничего не знаю, и справедливо ли с моей стороны сомневаться, раз он так решительно заявляет? Хорош бы я был, если бы не поверил ему только из-за обиды — он-де может сделать выбор, а я нет… Вот и получается: странная это букашка — человек!»

Он взглянул на замок, висевший на двери мастерской, обошел стороной окно и возвратился к двери; прислонившись к косяку, плотнее запахнул на себе пальто.

«Все в этом мире вверх тормашками! И это одно — истинная правда, в чем можно убедиться с полной достоверностью. Ежели бы все было так, как должно быть среди людей, в мире и во всех государствах, разве пришло бы Дюрице на ум задавать подобные вопросы? Ежели человек задает такие вопросы, значит, он над ними размышляет. А ежели кто над такими вопросами размышляет, значит, не без причины. И раз люди о подобных вещах спрашивают и думают, то такое потому и возможно, что на свете и впрямь должны быть и Томоцеусы, и Дюдю! Неладное на земле творится, и это лучше всего доказывают такие вот вопросы, которые мы задаем друг другу. И человек готов над ними размышлять! Ежели бы все в порядке было, разве взбрело бы это хоть кому в голову? Нет! Никому! Все плохо, все… И самое печальное то, что всякий говорит — да, так жить нехорошо. Сам черт не разберет, печально это или скорее смешно? Сами плохо живем, и сами постоянно твердим, что так жить плохо. Плохо живем и не умеем сделать жизнь хорошей. А из-за кого жизнь становится плохой? Ведь ее люди сами делают. Стоит разговориться за стаканом вина или в компании, и тотчас выясняется, что всякий знает, как все плохо, и всякий знает, как надо вести себя друг с другом. И я тоже знаю! Вот, к примеру, старый Киш. Летом его дом бомбой разрушило, под развалинами жена погибла, а теперь вот и сына на фронте убили. Ничего у него не осталось, от мебели одни обломки; слепил я по его просьбе какой-никакой стол, шкаф, кровать. Хорошо бы теперь деньги с него получить, ведь и мне жить надо! При таких обстоятельствах мне бы рукой махнуть, не надо, мол, твоих денег, потом как- нибудь сочтемся! Только ведь и я лишь на то живу, что за работу заплатят! И добрым не могу быть, а то самому зубы на полку положить придется, ни хлеба не будет, ничего. Как тогда быть? Что это за мир, где человек не может стать добрым, потому что жить хочет? Вот уж поистине дьявольских рук дело! Хороших качеств у всякого хоть отбавляй, а жить согласно с ними не можем, потому как из-за невыносимого устройства жизни изо дня в день забывать о своих хороших свойствах приходится, то есть о том, какими мы можем и на самом деле хотели бы быть…»

Он направился обратно в дом.

«И что из всего этого следует? Получается так, будто по отдельности все мы люди добрые или можем быть добрыми, и только когда вместе — злые или по крайности не умеем быть добрыми! А что это значит в свой черед? А то, что всякий раз, когда мы злимся и срываем злость на своих ближних, после чего все у нас идет прахом, в нас говорит нечистая совесть, беспрестанно грызущая нас! Из-за того нечистая, что мы с каждым днем и каждым часом что-то в себе теряем. А на что способно множество людей с нечистой совестью? Чего от них ждать, если они не сочувствуют друг другу? Ведь если мы хоть что-то можем — это поверить друг другу, что каждый из нас сам по себе хотел бы стать добрым!»

Не докурив и до половины, он бросил сигарету и затоптал ее.

Жена на кухне мыла посуду. Ковач не стал ее ждать, как делал обычно, прямо прошел в комнату, зажег ночничок и начал раздеваться.

Уже сев на край постели, чтобы стянуть подштанники, он задумчиво покачал головой:

«Разве мы так уж привязаны к жизни? Или так сильно боимся страданий? Я бы вовсе не сомневался насчет того, что выбрать, ежели бы не был убежден, что родился для счастья. Только правда ли это? Пожалуй, я просто боюсь страданий! Но ведь как раз об этом и речь… Из-за этого, конечно, и нельзя жить, как Дюдю, как бы это ни было честно и порядочно. Вот до чего боязнь страданий сильнее честности…»

Он влез в ночную рубаху.

«И все же не такие уж мы, видать, безнадежные подонки. Разумеется, мы знаем, чего остерегаться и чему радоваться! Но все-таки правильна лишь та прежняя мысль: мы на земле для того, чтобы быть счастливыми! Это цель всего живого на земле! Главное веление жизни! Это же ясно как день! Ежели так повелел Творец, то этому нужно следовать прежде всего прочего. А ежели так велит не Творец, а природа, то и тогда все справедливо. С какой стати противиться, когда мне велят жить счастливо? Я согрешил бы перед лицом всяческих законов, если бы сам выбрал для себя горе и страдание».

Он положил сигарету на тумбочку, лег и натянул на себя одеяло.

«Как бы там ни было, первое требование порядочности я выполнил. Я не пропустил мимо ушей вопрос мастера Дюрицы, а размышляю над ним, не могу успокоиться, терзаюсь, ищу объяснения, но мимо ушей не пропустил… Стало быть, в общем, я не подонок!»

Помедлив немного, он добавил: «Разве что чуть-чуть… самую капельку, я все же — один из мелких негодяев!»

Когда вошла жена, он притворился спящим.

Госпожа Ковач легла рядом.

— Спишь? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Только стыдно самого себя, вот и делаю вид, будто это и не я вовсе…

— Ты все про то же?

— Да! Вернее сказать — уже нет… теперь столяр Ковач уже не думает, теперь он слушает…

Женщина тихо произнесла:

— Знаешь…

— Что?

— Я смогла бы сделать выбор…

Ковач в темноте повернулся к ней:

— Ты это серьезно?

— Да!

Они помолчали, потом жена Ковача сказала:

— Наверное, потому смогла бы, что слишком уж много несчастий выпало на мою долю — на три жизни