помещает заметки о трудовых успехах молодых рабочих. Отмечалась и моя работа (обо мне обычно пишет какой-то Очевидец, я думаю, это Гриша Переверзев, он член редколлегии…).

Так что же вы думаете? Дядя Никита говорит:

— Опять Ткача отметили. Зря! Он мог бы сделать больше и лучше. Не иначе, этот Очевидец — его дружок… Рука руку моет.

Говорит, а сам так и колет меня острыми глазами. Я молчу. Стыдно. Ведь угадал же дядя Никита: действительно, Гриша Переверзев — мой друг. Но что с ним сделаешь! Мнит себя писателем, и все! Говорю ему: ты, дескать, Гриша, полегче обо мне в газете, а он посмеивается только…

Я уверен: напрасно придумали псевдонимы. Зачем человеку прятаться? В последней своей корреспонденции Гриша разгромил меня в пух и прах. Я ему сказал:

— Ты, Очевидец, зачем прячешься? Смелости не хватает подписать свою фамилию?

Он усмехнулся:

— Это же критическая статья, имею право!

В своей критической статье Гриша писал:

Конечно, у нас не должно быть травм. Подобных случаев я и не помню. Видно, охране труда на заводе делать нечего, вот она и цепляется к пустякам…

Я не хочу сказать, что невиновен. Я понимаю, что совершил проступок. Но мне обидно, что цех потерял первое место. Пусть бы меня наказали по заслугам, но зачем отнимать первое место?

Больше всего досталось дяде Никите. Начальник сказал ему:

— Дядя Никита, вы не воспитываете людей. Ткач-то у вас, оказывается, недисциплинированный человек. Зачем он нарушил мой приказ? Я запрещал кататься на тележке.

Как я уже сказал, дядя Никита пытался меня защищать:

— Ткач дисциплинированный. Это случайный проступок. Он не катался, он ехал по делу.

Так он говорил в кабинете начальника. Но в цехе бранил меня почем зря. Я сказал:

— Ну, хорошо, дядя Никита. Я не маленький, сам понимаю.

Дядя Никита вскипел:

— Ага, понимаешь! В таком случае ни за чем ко мне не обращайся!

Ну и прекрасно. Разошлись как в море корабли. Я числюсь в бригаде дяди Никиты, но работаю в механическом по сборке стенда. После смены захожу в инструментальный, беседую с ребятами. У дяди Никиты загадочно-зловещий вид. Ясно, что он знает о моем решении перейти в механический…

Работы по стенду близятся к концу. Ребята, с которыми я работал, радуются: скоро обратно в свой цех. Я не могу разделить их радость. Человеку, который стал позором коллектива, нечего делать в своем цехе. Уйду, уйду, решено окончательно и бесповоротно!

Тревога приходит ко мне, когда ничего не делаю. А когда работаю — прощайте, невеселые мысли! Чудесная должность — быть инструментальщиком! Забываю все, когда занят работой. Я помню каждую деталь, которую сделал за этот год после ФЗО, каждое углубление, каждое гнездышко, которое обрабатывал своим инструментом.

Ну вот, все кончено. Ушла комиссия, которая принимала стенд, а мы все еще не расходимся. Огромная, нежно поблескивающая плита, строгие направляющие, легкая стрела подъемного крана, — прощай, прощай, инструментальный стенд, милый ты наш механизм точности, как мы тебя называем…

Я вдруг обнаружил, что остался один. Куда идти? Оглянулся. Зины не было на рабочем месте. Неужели ушла? Сегодня мы с ней повздорили. Кто-то ей сказал, что я стремлюсь в механический цех из-за ее красивых глаз. Она обиделась, думала, что это исходит от меня. В общем, у нас довольно сложные отношения. На людях мы обычно подшучиваем друг над другом, а останемся вдвоем — не знаем, что говорить… Зину я нашел у выходных дверей. Она стояла у доски приказов. Я потянул ее за рукав. Зина оглянулась.

— Здравствуйте, — насмешливо сказала она. — Вы ко мне?

— Да, — сказал я. — Ты домой не идешь?

— Я, конечно, иду домой. А вы, вероятно, тоже идете домой?

Мой добродушный вид, наверное, обескуражил ее. Зина нахмурилась, лицо ее погрустнело. Она молча вышла из цеха. Я, конечно, за ней. Пройдя несколько шагов, она спросила:

— Итак, с завтрашнего дня — к нам?

Не столько вопрос, сколько ее беспокойная улыбка ободрила меня. Я сказал твердо:

— Да, завтра — к вам.

Она отвернулась, и уже до самого дома мы не проронили ни слова. У калитки долго стояли, занятые каждый своим делом: я жевал листочек, сорванный с дерева, Зина щелкала замком своей сумочки. Неожиданно мы услышали шаги. К нам подходили дядя Никита и секретарь цехового комитета комсомола Гришин. Они остановились недалеко, Гришин подозвал меня к себе; пока я разговаривал с ним, дядя Никита стоял рядом и отчужденно смотрел в сторону.

Гришин сообщил мне, что на завтра в инструментальном цехе назначено комсомольское собрание.

— Это хорошо! — обрадовался я. — Значит, и мой вопрос можно поднять.

— Какой вопрос? — спросил Гришин.

Это меня удивило. Как будто он не знает!

— Как какой вопрос? Я ж вам говорил. Насчет случая со мной…

— Какого случая?

Да что он, смеется, что ли? Или очень хитрый, или на самом деле у него короткая память… Я напомнил ему, о каком случае идет речь. Гришин засмеялся.

— А-а… Помню, помню… Но не пойму, зачем поднимать этот вопрос на собрании? Ведь о тебе уже газета писала…

— Что газета! Я хочу лично поговорить со всеми.

— Ну, хорошо, если настаиваешь, поднимем. Только вот что… Ты не боишься критики?

— Я не боюсь критики! Это лучше, чем насмехаться втихомолку или бранить на весь цех, как это делают некоторые…

Гришин взглянул на дядю Никиту и сказал усмехнувшись:

— Ну, правильно!

— Не вредно и побранить некоторых, — задумчиво, словно самому себе, сказал дядя Никита, — особенно тех, у которых амбиции много…

— И это правильно! — с тем же веселым видом подтвердил Гришин и вдруг встрепенулся: — Дядя Никита, у вас с собой газета? Дайте ему.

— Выписывать надо газетку-то, — проговорил дядя Никита, неторопливо вынимая газету из кармана, — и вообще интересоваться делами в цехе, а не так: задрал нос и — в сторону… — Он в первый раз внимательно посмотрел на меня и добавил вдруг, улыбнувшись так, что у меня забилось сердце, добро и примирительно: — Опять Очевидец про тебя настрочил. Вот дался ты ему, скажи, пожалуйста! Это тебе не стенная газета, а печатная, заводская…

Он подал мне газету, надвинул фуражку на лоб, опять приняв строгий вид, сказал Зине:

— Барышня, не пора ли домой?

— Я сейчас, папа. Поговорим еще немножко.

— Смотри, забьет голову… Я знаю его!

Гришин засмеялся и, пожав мне руку, ушел вслед за дядей Никитой. Я вернулся к Зине, развернул газету. Сразу натолкнулся на заметку, обведенную красным карандашом: