Как известно, инструментальный цех два месяца подряд держал первенство в соревновании. И мой портрет вместе с другими выставлен на главной аллее завода. Там, под портретом, вкралась ошибка: моя фамилия не Ткачев, а Ткач (всегда путают!), и средняя выработка не 180 процентов, как указано, а 185. Впрочем, это к делу не идет: портрет нужно снимать. Почему? Да потому, что я покрыл себя позором, подвел цех.

Чем я подвел цех? А тем, что по моей вине он потерял первое место в соревновании. Дальше я об этом подробно напишу. Я хочу остановиться на отношении ко мне нашей цеховой комсомольской организации. Вокруг меня создалась нездоровая атмосфера. Я не обижаюсь на взрослых рабочих. Я обижаюсь на товарищей — комсомольцев. Человек нечаянно совершил проступок, а у всех такой вид, словно ничего другого от него и не ожидали. Все ходят, косятся, а некоторые — находятся такие — даже смеются в глаза. Жду, вот-вот вызовут на собрание, спросят: «Как же так случилось?» — обсудят, накажут по заслугам… Нет, точно пустое место вокруг меня. Ну, тем, кто смеется, я даю отпор: не из робких, умею постоять за себя. А вот равнодушия терпеть не могу. Потом — у меня гордость есть. В общем, я решил уйти из инструментального.

Правда, это решение выполнить не так-то просто. Да и верно: если все начнут бегать с места на место, какой же порядок будет на заводе? Но у меня другое. Механическому очень нужны слесари- инструментальщики. Меня давно приглашали в этот цех; есть уже договоренность с отделом кадров. Стоит мне сказать «да», и я буду в механическом. Раньше я не соглашался, не хотел уходить из коллектива, к которому привык. Но теперь уйду, по причине, которую объяснил.

Сейчас я с бригадой наших слесарей работаю в механическом по сборке инструментального стенда. Работа сложная и очень ответственная, и продлится она не меньше месяца. Товарищам я уже сказал, что ухожу, но начальнику пока не говорил. Кончим стенд, и тогда подниму этот вопрос. Все будет, повторяю, зависеть от моего желания.

В механическом очень хороший коллектив. Дружный, сплоченный. И люди здесь, по-моему, добрые, отзывчивые. Я и недели не проработал, а уже со многими подружился. Здесь много знакомых ребят и девушек. С Зиной Кашириной, например, мы в прошлом году вместе кончили ФЗО. В общем, коллективом доволен.

А в инструментальном не верят, что ухожу. Смеются: «Дядя Никита тебе задаст!» Испугался я дядю Никиту! После того что произошло, я и минуты не могу оставаться в его бригаде.

Меня очень обидело его поведение на заседании завкома. Я не был в числе приглашенных, но явился, потому что подводили итоги соревнования. И потом я знал, что возникнут разговоры о моем проступке. Так и случилось. Сначала дядя Никита меня защищал. Это понятно, потому что он боролся за честь своего цеха. Но когда председатель завкома зачитал постановление: «Лишить инструментальный цех первого места», дядя Никита поднялся, отыскал меня глазами — я спрятался за чью-то спину, но он все равно увидел, — и сказал:

— Все еще сидишь? И тебе не стыдно? Глаза бы на тебя не глядели…

Я посидел немного и ушел. Мне было очень плохо. Я долго ходил по коридору. Потом отправился в цех. Там все уже знали. Товарищи меня окружили, но я ни с кем не мог говорить. Подумать только: стал позором всего коллектива! От этого не только из цеха — на край света сбежишь.

Я не буду описывать, что переживал после. Дядя Никита со мной не разговаривал. Остальные разговаривали, но я понимал, что это из жалости. Лучше бы проработали на собрании, чем так молчаливо терзать.

В чем же моя вина? Начну по порядку.

В конце месяца, как всегда, бригада дяди Никиты собирала штампы для заготовительного цеха. У нас накопилось много штампов, готовых к сдаче, но не было направляющих колонок. Эти колонки отжигались в термической мастерской механического цеха. Дядя Никита из себя выходил, и я был не в духе: заготовительный требовал штампы, а мы не могли дать. И вдруг звонок из термической: получайте свои колонки! Мы обрадовались, быстренько выписали требование. Дядя Никита послал меня за аккумуляторной тележкой. Я ее не нашел: на ней повезли детали на склад и не вернулись. Я говорю дяде Никите: «Давайте сбегаю в механический, заберу колонки, сколько донесу, а за остальными тележка съездит». Он говорит: «Валяй!» Я побежал. Только за ворота цеха — навстречу тележка. Кричу водителю Грише Переверзеву: «Заворачивай в механический!» — и показываю требование. Он говорит: «Это нам свободно, садись, подвезу!» Я сначала не хотел садиться. В этот день начальник вывесил приказ, запрещающий катание на тележках: они для деталей предназначены. Как выяснилось после, Гриша об этом приказе не знал. И я ему ничего не сказал. Это моя вина. Я подумал: была не была, немного проедусь, начальник не увидит, а детали быстрей доставлю. Вскочил на тележку — и поехали! За пять минут домчались до механического, с ветерком, что называется. Ворота в механическом широкие, мы без остановки — в цех и, не сбавляя хода, по цементной дорожке, мимо станков — к термичке.

Тут я увидел Зину Каширину. Она на меня посмотрела, и я соскочил с тележки. Я хотел пару слов сказать Зине насчет одного дела. Я соскочил ловко, но этот горе-водитель неожиданно сделал крутой поворот. Я упал, а он и проехал по ноге. Мне ничуть не было больно, сразу же поднялся, обругал Гришу и пошел к Зине. Правда, я немного хромал, но это чепуха. Я разговариваю с Зиной, а у нее губы трясутся… Смотрю, ко мне сбегается народ. Батюшки мои! Начальник цеха, мастера, рабочие: «Что случилось? Кто такой?» Кто-то врача зовет, кто-то кричит: «Охрану труда!»

Пришел инспектор по охране труда, начал составлять акт. Я шучу, посмеиваюсь: ерунда, мол…

Вдруг вижу: влетает в цех дядя Никита. Бледный, без фуражки, седые волосы растрепаны, задыхается… Добежал, увидел, что жив-здоров, и — так и сел на ящик с песком… Все молчат, смотрят на него. Дядя Никита посидел-посидел, потом встал, замахнулся на меня и пошел прочь. Шел медленно, какой-то слабой походкой, и зачем-то голову щупал рукой… Мне стало жаль его…

Вот тут обрывается мое заявление, потому что, действительно, я увлекся, и оно получилось очень длинное. Дальше, как и советовала Зина, я буду вести просто дневник…

Скажу честно: мы с дядей Никитой и до этого жили не особенно дружно. Я не хочу, чтобы меня расхваливали, — самому мне больше известно, что я из себя представляю, — но хотя бы одно одобрительное слово он сказал по моему адресу! Ни одного! Мало этого. Наша стенная печать нередко