они несвойственны вам. Но предупредить об этом считаю необходимым.

Подошел к Федору. Тот оседлал стул, поставленный спинкой вперед, и, опираясь на нее подбородком, сидел спокойно и плотно. Ванин коснулся рукой его волос.

— Ну что, секретарь, задумался?

Федор исподлобья глянул на него.

— О чем я думаю? Я скажу! — Федор помолчал немного. — Я часто слышу, как говорят: родной человек особенно дорог тогда, когда боишься потерять его. Так говорят те, которые не умели ценить, не замечали этого родного человека раньше. А если ценили — тогда как? Несравненно дороже он, этот родной человек, в минуту опасности! Мы ценили Родину всегда, постоянно. Она дала нам все: жизнь, знания, радость свободного труда, и потерять ее — значит умереть и самим. — Он задумался, опустил глаза, почти закрыв их. — Но мы не потеряем ее, — продолжал он, не меняя позы и не поднимая глаз. — Я не знаю, чего здесь больше, Александр Яковлевич, — любви или спокойной уверенности, веры в победу, но мы будем драться… насмерть! И если придется умереть… — Федор приподнял голову, в голосе его была упрямая сила, почти вызов, — мне незачем кривить душой, Александр Яковлевич… И я не привык прикрывать свои чувства красивой фразой… Мне дорога моя жизнь — это не такой уж пустяк, о котором не стоит печалиться… Но завтра я встану на рубеж. Родина прикажет: не сходи — и я умру, а не сойду! — Он встал, расправил плечи и, как-то странно и быстро моргая, продолжал: — Это у всех нас глубоко и прочно. Мы не любили говорить об этом. Но сейчас об этом сказать нужно. Зачем?.. — Он подумал, видимо, соображая: действительно, зачем говорить об этом, когда, наверное, это и так ясно? И вдруг как-то по-детски, чуть растерянно улыбнулся. — Потому что, Александр Яковлевич, у меня нет отца… А мне хотелось бы ему сказать об этом… Чтобы, понимаете, он был спокойным… — И, отворачиваясь от Ванина, направляясь к окну, уронил немного сердито: — Вот я взял и сказал вам…

Да, Ванин был спокоен за Федора. Так же, впрочем, как и за остальных.

Позавчера директора института — командира полка в годы гражданской войны — призвали в армию, и все свои обязанности он передал Ванину.

Ванин не знал, что предпринимать с институтом: наркомат на телеграммы не отвечал, в городе была объявлена мобилизация, но военкомат студентов не принимал, отсылая обратно в институт.

И лишь Федор, Аркадий и Борис Костенко ждали приписки к части: они подали заявления на второй день войны, отдельно от всех.

С другой стороны, механический завод осаждал институт просьбами об откомандировании ему студентов для пополнения технического персонала цехов.

И вот только сегодня из наркомата были получены сразу две телеграммы. В одной из них говорилось, что все студенты старших курсов, начиная с третьего, переводились в московский институт, остальные — в свердловский.

Вторая телеграмма содержала предложение удовлетворить просьбу механического завода и откомандировать двадцать студентов механического факультета, сообразуясь с их желанием.

Ванин еще раз посмотрел на ребят. У окна, отвернувшись и приподняв угловатые плечи, стоял Аркадий Ремизов, на диванах сидели Надя Степанова, Женя, Бойцов, Борис Костенко, еще несколько студентов. Да, может быть, не скоро придется им встретиться вновь и не всем.

— Вы уйдете, — сказал Ванин, — в армию, в институт, на завод, но никогда не забывайте: победа слагается из усилий каждого! Страстность, целеустремленность, собранность во всем, товарищи коммунисты и комсомольцы!

Он замолчал, и некоторое время в комнате было тихо!

Аркадий Ремизов оторвался от окна и крупно зашагал по кабинету.

— Возмутительно! Сиди, жди у моря погоды…

Он был раздражен медлительностью военкомата. Остановился у карты, с ненавистью разглядывая коричневое пятно в западной ее части.

— Героическая симфония и «Аппассионата» Бетховена и… «Майн кампф» Гитлера! Самый мрачный остряк не придумает подобного.

Ванин переходил от одного к другому, тихо беседовал с каждым. Он выяснил, что никто не думал ехать в Свердловск, а все желали в армию. Борис Костенко прямо отрезал:

— Какая там учеба? Мобилизация и… учеба. Очень мило.

— Значит, в вас пока не нуждаются в армии, — сказал Ванин. — Учитесь. Таков приказ.

— А Аркадий, а Федор? — с дерзким блеском в глазах спросил Семен.

— Я уже не ваш, — буркнул Аркадий.

— Для меня приказ запоздал, — сказал Федор. — Я успел раньше.

— Вот видите, — проговорил Ванин. — Они успели раньше.

Федор спрятал улыбку. «Ворчливый какой стал», — подумал он.

Надя заметила:

— Обидно и странно. В такое время — уезжай куда-то в Свердловск… Может, тут что-нибудь неправильно, Александр Яковлевич? Может, сидят там, в наркомате, какие-нибудь чудаки…

Ванин засмеялся и подсел к Жене.

Надя, досадуя на себя («Вот, подумает Александр Яковлевич, глупая какая!»), проговорила:

— В крайнем случае я пойду на завод. Только я не понимаю, были бы мы специалисты, а то ведь окончили только первый курс.

— Научат, — сказал Ванин, — поставят мастерами, бригадирами… Вам легче будет освоить любую специальность, народ грамотный. К тому же это вам пригодится в будущем.

Надя еще в школе окончила курсы медсестер и теперь думала: выходит, напрасно хлопотала? Нет, она твердо решила: отвезет вещи к тете в деревню и пойдет в военкомат. Кто имеет право ее «затирать»? Только не надо говорить об этом Александру Яковлевичу, а то сощурит глаза и тихо, мягко так спросит: «В какой цех вас назначили?», или: «Когда едете в Свердловск?» — и конец.

Но Ванин будто насквозь их видел. Он не напоминал о необходимости выполнения приказа. Он знал: пошумят, пошумят да и пойдут туда, куда прикажут.

«Эх, Аркашка, Аркашка, как у нас неудачно все!» — думала Женя. Она знала: ей придется отстать от товарищей, потому что у нее будет ребенок.

Аркадий стоял с Костенко и Семеном у карты.

Борис о чем-то спорил с Аркадием, а Семен молчал с таким лукавым выражением, словно он знал что-то очень важное, но не хотел сказать.

В общем разговоре нельзя было разобрать, кто о чем говорит. В комнате стоял негромкий ровный гул.

Вошел Сережка Прохоров. Он по-хозяйски прикрыл дверь и остановился, блеснув очками:

— Здравствуйте!

Ему не удивились. Поздоровались спокойно и опять занялись беседой. Сережка прошел к Ванину, сел рядом, тот подвинулся.

— Ну, еле добрался, — сказал Сережка. — На товарном…

И все сразу вспомнили, что Сережка уехал на каникулы, раньше всех сдав экзамены, что он последнее время «задирал нос», как сказала Женя Струнникова, приписывая это его успехам в учебе.

Все об этом вспомнили и сразу забыли. А Сережка в это время оживленно рассказывал повернувшемуся к нему Ванину:

— У нас в военкомате со мной и разговаривать не хотели. Каникулы? Я говорю, каникулы. Ну и прекрасно! Кончатся каникулы — езжай в институт, не мешайся тут. Вот, думаю, путаники! «Садись, — говорю себе, — на буфер, кати в институт… А то опять как бы выговор не влепили».

Он засмеялся. Ванин засмеялся тоже, взял его за ухо и легонько крутнул. Сережка дернул головой, вскочил с дивана, быстренько подошел к ребятам у карты. Там что-то сострил. Те захохотали и опять, уже вчетвером, впились в карту.

Женя посмотрела на них, и слезы наполнили ее глаза.

— Ну зачем? — тихо сказал Ванин, дотрагиваясь до ее руки. — Слезы никогда не помогали.

— Да разве я… плачу? — звонко ответила Женя, так что все притихли. — Я не плачу. — Голос ее был готов оборваться, губы вздрагивали, а слезы текли по щекам. — Как услышала… все… так жалко, так