говорил обычные слова. Смущенный, благодарный взгляд Марины взволновал Федора. Он замолчал и, опустившись на сиденье, привлек к себе сына.
Смягчая и растягивая слова, гладя теплой ладошкой отцовскую щеку, Павлик спрашивал, скоро ли он, отец, приедет.
Круглое нежное лицо, припухлые губы, Маринины чудесные глаза… Что Федор мог сказать ему? Он сам ничего не знал.
— Павлик, ты все прозеваешь… — то ли Федору, то ли самой себе приходя на помощь, сказала Марина, — ты хотел смотреть в окно. Забыл?
Два надтреснутых металлических звука — два звонка — поплыли над перроном. Федор встал.
— Я провожу тебя к выходу, — сказала она, прямо глядя ему в глаза.
Он поцеловал сына и прошел в тамбур. Там стояла девушка-проводник, она сказала:
— Вы провожающий? Выходите, сейчас поедем.
Федор повернулся к Марине.
— Ну, Маринка… — Он взял ее за руки, близко наклонился к ней. — Если ты… совсем, то… мы не решили с Павликом… Ты совсем?
Девушка-проводник постояла, потом озабоченно сошла на перрон.
Марина, ослабев, прислонилась плечом к двери. Как глупо — самое главное оставили на последнюю минуту! И как ей стыдно, если бы Федор знал!..
— Федор, — начала она, выпрямляясь и не освобождая руки, — я не знаю… как сказать тебе. — Она вдруг побледнела, откинула голову назад. — Боже мой… если ты… — Глаза ее повлажнели, в них были страх и мольба. — Федор, если ты только… не против… я проведаю отца и… приеду… — И отвернулась, прижалась щекой к двери, плечи ее вздрогнули. Порывистыми движениями она шарила в карманах, ища носовой платок, не нашла, ладонью вытерла щеку.
Федор охватил ее плечи, повернул лицо и стал целовать ее влажные глаза.
Вагон тронулся. Федор соскочил и некоторое время шел не отставая.
В окне, что выходило из купе Марины, показались сперва ручонки Павлика, потом его голова; он смотрел вперед по ходу поезда и нетерпеливо оглядывался в вагон. Руки Марины повернули его лицо к Федору. Увидев отца, ребенок обрадовался, потом вдруг испугался, крикнул:
— Папа! — и заплакал.
Рядом с ним появилась Марина; она что-то говорила ребенку, склонившись к его уху. Павлик сразу успокоился и принялся махать обеими ручонками и быстро и смешно дергать головой.
Марина не отрываясь смотрела на Федора, придерживая одной рукой волосы, а другой сына за плечики.
Мальчика кто-то забрал в вагон. Марина положила голову на руку, согнутую в локте, волосы ее упали, розовые в закатном солнце, и забились на встречном ветру.
Федор стоял до тех пор, пока не перестал различать ее лицо.
Потом повернулся и быстро пошел прочь; и встречные люди думали, что он «навеселе». Федор улыбался, не разбирал дороги и что-то делал пальцами у горла — это он никак не мог расстегнуть ворот рубашки…
Более проницательные видели, что шел не пьяный, а очень счастливый человек.
Марина приедет! Марина приедет!..
Это воскресное утро Федор встретил, как всегда. Покинув комнату, выбежал на мокрую от росы физкультплощадку за общежитием, с маху вцепился в турник и, качнув сильным телом, взлетел вверх. Острый бодрящий холодок раннего утра щипал твердые мускулы. Соскочив с турника, Федор побежал под душ.
В кабине уже стоял Аркадий.
— Скорей, скорей! — забарабанил в дверь Федор.
— Сию минутку!
Аркадий вышел мокрый, довольный, с прилипшей ко лбу прядью волос.
— Славно!
После холодного душа Федор позавтракал и принялся за книги.
Вечером он должен был уехать к матери вместе с Бойцовым, который решил побыть у Федора месяц, а затем посетить дядю в Виннице.
Федор приглашал и Анатолия, но у того начиналась производственная практика, он проходил ее здесь же, в городе, на машиностроительном заводе. После практики Анатолий с отцом думали отправиться на отдых в Крым.
У Федора впереди был целый день.
Итак, даешь третий курс! Федор перебирал страницы, жадно вглядывался в тонкие линии чертежей. Здравствуй, здравствуй, диффузионный аппарат! Ты терпеливо ждал, прости!
Федор начинает все вновь.
Подперев щеку рукой, он задумчиво смотрел в окно.
Голубизна неба казалась плотной и близкой, а когда всмотришься — тонкие, перистые облака становились непостижимо далеки, и, подчеркивая бездонную глубину неба, точкой виднелся самолет на белой крапинке облачка и никак не мог с него сойти…
Ясная, чистая даль расстилалась перед взглядом, и все было понятным и бесконечно близким в этом мире. Отсюда, из окна четвертого этажа студенческого общежития, город был виден весь.
Там каждый камень мостовых, каждый изгиб улицы молчаливо хранил историю… Умей смотреть, товарищ!
Вон перламутровая гладь реки, там строил корабли Петр Первый… В Петровском сквере он встал на пьедестал, опираясь на чугунный якорь… Дальше, в сквере, поэт Иван Саввич Никитин поник, задумавшись, склонив голову:
«Жизнь невеселая, жизнь одинокая…».
Выпевая клаксонами, мчатся мимо него автомобили; они, взвихрив легкую пыль с асфальта, останавливаются у мраморных колонн дома обкома партии.
Плехановская улица… Застава… Завод имени Коминтерна… Там, за городом, конница Буденного громила банды Шкуро и Мамонтова.
Там, где пустовало поле, теперь дома, рабочие поселки, трамвайные линии. В низине из зарослей кустарника и дикого леса встал красивейший из парков города — Парк культуры и отдыха.
А вокруг единственного до революции, вуза — сельскохозяйственного института — вширь и вдаль, вплоть до самого парка, раскинулся Студенческий городок.
И перед главным входом в технологический институт — бронзовая фигура Ильича.
«Учиться, учиться и учиться», —
сияли золотом буквы на пьедестале.
И в школьном саду — смешной детский переполох: маленький карапуз, повизгивая, улепетывал по траве, а за ним бежал другой мальчуган и, приседая, целился мячом.
И где-то, где-то под чистым небом Родины едут Марина и Павлик. До скорой встречи!
Федор уселся у окна и раскрыл томик Маяковского:
