— Недосекин очень печется, раскроем мы или нет психологию его поступка, — говорил Ванин. — Раскроем! Да тут не надо и особенных усилий, чтобы за лицемерной, ханжеской личиной поборника «высшей мировой гуманности» увидеть физиономию человека, «не помнящего родства», — из племени тех, кого бессмертный Ленин пригвоздил к позорному столбу! Пусть Недосекин не имитирует возмущения, не вздымает в патетическом ужасе руки к небу, я называю вещи, своими именами! Грубо работаете, Недосекин! Таких, как вы, мы научились разоблачать еще в то время, когда вы только расшаркивались перед капиталистическим Западом, — от реверанса капиталу до прямой измены Родине — логический путь! Вашим хозяевам нужно ослепить народы, задушить их стремление к национальной независимости, облегчить выполнение своих империалистических планов, и ваши взгляды — а вы их заимствовали из хозяйского арсенала, — это оборотная сторона национализма и расизма! Какое бешенство вызывает у империалистов наш патриотизм! На какие хитрости они только не пускаются, чтобы подорвать моральный дух нашего народа, оживить в советских людях пережитки капитализма! Не выходит открыто, в лоб, — так исподтишка, тайно стараются подорвать в наших людях веру в себя, измельчить, уничтожить нашу гордость Советским государством, привить старчески-хилую, отвратительно-благодушную мыслишку о спокойствии всемирном, о солидарности всех и вся в мире…

Как это было понятно Марине! Чтобы отвлечь пролетариат от классовой борьбы, лакеи империализма проповедуют «солидарность людей». То есть, нет рабочих, нет империалистов, а есть просто люди: русские, немцы, греки, испанцы, — ханжески смешал все классы и национальности Недосекин. «Трогательное единство эксплуататоров и эксплуатируемых», — иронически сказал Ванин. Как будто не высовывалась в мир звериная морда фашизма!

Все, что говорил и читал Ванин, приводя цитаты, воспринималось Мариной настолько ясно, что она была совершенно уверена: и Недосекин должен все это знать. Но он хитрил, защищался красивыми фразами об интернационализме, думал спекульнуть на чувствах советских людей — на их подлинном, пролетарском интернационализме и высокой гуманности.

— Такова психология поступка Недосекина, — в заключение сказал Ванин. — Нам дорог человек. Мы дали Недосекину полную возможность работать, одуматься, пересмотреть свои взгляды. Нет, оказывается, он и последователен и логичен. Раболепие перед заграницей, полное безразличие к судьбе и интересам своего народа привели его — и не могли не привести по логике вещей — к предательству интересов своего народа. Вспомните троцкистско-бухаринский процесс. Одной из форм их подрывной деятельности была оголтелая пропаганда низкопоклонства перед капиталистическим Западом, клевета на советский народ. Они обливали грязью нашу великую нацию, называя ее «нацией Обломовых». Величайшее достижение русской и мировой культуры — ленинизм — они объявили национально-ограниченным учением. Наш народ растоптал троцкистско-бухаринскую банду!

Ванин закончил и уже сел за председательский стол, а зал все рукоплескал. В-чувстве, которое вместе со всеми подняло Федора на ноги, слилось все: и гордость за себя, за Ванина, за всех, кто стоял рядом, и презрение к Недосекину, и любовь ко всему хорошему и правильному, что составляло советскую жизнь.

А когда профессор Трунов неожиданно для всех, даже для Ванина, объявил, что Недосекин подарил своим хозяевам миф, а не аппарат, — самые главные расчеты хранятся у профессора в несгораемом сейфе, и они нигде не публиковались (даже то, что Недосекин дал, он, как метафизик, поставил с ног на голову, и ни один диалектик не разберется в его мешанине, сказал Трунов под общий хохот), — когда после этого, отвечая на вопрос, считал бы он для себя честью напечататься в заграничном, «недосекинском» журнале, Трунов выразительным басом и торжественно сказал словами Маяковского:

овация грянула с новой силой.

Почему-то только два человека приковали к себе восхищенный взгляд Федора, и с ликованием он молча взывал к одному: «Сережка, сильнее хлопай! Выше голову! Что ты, как не у себя дома, робеешь!»

Рядом с Сергеем стояла Марина. Бледная, она, не отрываясь, блестящими глазами смотрела на президиум — и аплодировала, аплодировала, подняв ладони на уровень липа, забывшись в той же, наверное, страсти, что владела сейчас всеми.

…Общее институтское собрание потребовало от дирекции удаления Недосекина.

Перед самым концом учебного года, накануне одного из выходных дней, приехала спортивная команда московского института. Москвичи остановились в городе, в гостинице. Федор, занятый подготовкой к предстоящей проверке договора, не смог навестить Анатолия. А тот почему-то не приехал к нему в общежитие.

На следующий день — на вторую половину его — были назначены спортивные состязания. А перед этим, утром, успешное завершение экзаменов студенты решили отметить пикником на реке.

— Ой, бедненький! Девушки, девушки! Идите сюда! Ах, глупышка маленькая! — восклицала Женя, низко наклонившись к земле и поднимая что-то на руки.

Отставшие Надя, Марина, Федор, Семен и Аркадий поспешили к ней.

Женя держала маленького мокрого щенка. Тупой жалкой мордочкой он толкался ей в ладони и расставлял кривые слабые лапки.

— Что тут? Почему тут? — грозно вопросил Аркадий и нахмурился, пытаясь изобразить, видимо, чеховского «Хамелеона». — По какому случаю тут?

Ребята и девушки окружили Женю.

— Чей щеночек?

— Ой, смешной какой!

— Цуцик, цуцик… Р-р…

— Почему он мокрый?

— Он смотрит?

— Где хозяин? Подать мне хозяина! Я покажу, как собак распускать!

Объявился и «хозяин»: Это был небольшой белокурый мальчик в матроске. Он выбежал из-за кустов.

— Джульбарс! Джульбарс! — и остановился.

Его Джульбарс уже прикорнул на руках у тети.

— Дайте! — просяще, весь сморщившись, сказал мальчик и протянул руку.

— Эге! — сказал Аркадий. — Так это вы хозяин? Это почему же вы, гражданин, собак распускаете, а?

— Я не распускал. Я купал, — ответил мальчик.

— Купал! — Аркадий с шутливым возмущением всплеснул руками. — Да вы представляете, гражданин, что значит купать такую маленькую собаку? Вы ее простудить решили?

— Да пойдемте, что вы связались, как маленькие, — хмуро буркнул подошедший Виктор.

— Нет! — зашумел Аркадий. — Этот инцидент надо обсудить! Товарищи, я обращаюсь к вам! Наказуем поступок данного мальчика или ненаказуем?

— Безусловно, наказуем, — подтвердил Федор.

— За это мама не похвалит, — поддержала Надя.