Недосекин быстро и нервно повернулся, протест и возмущение отразились в фигуре, подавшейся к директору.
— Нет, нет! Я уже сказал: решительно отвергаю это обвинение! — Всплеснул руками. — Ах, товарищи! Что я сделал? Это какое-то недоразумение, не больше… Или… — Он бегло, воровски скользнул взглядом в сторону Ванина, вытер лоб ладонью. — Хорошо. Я постараюсь объяснить. — Он помолчал несколько секунд, скорбно задумавшись, а потом заговорил очень тихим, очень робким, вибрирующим на доверительных и обиженных интонациях голосом: — Что я сделал? В критической работе, напечатанной в солидном научном журнале… Напечататься в котором, к слову сказать, я считал большой честью для себя, так же как, я уверен в этом, считал бы честью и любой советский ученый.
Шум возмущения не дал ему договорить. Кто-то крикнул:
— Не клевещите!
Директор постучал карандашом по столу.
Недосекин продолжал:
— Это понятно, и ложная скромность тут ни к чему. — Вздохнул. Кто-то засмеялся в зале. — Так вот. Что я сделал? В критической работе позволил высказать свои взгляды на теорию и аппарат профессора Трунова — взгляды, которые всем в институте достаточно хорошо известны и которые я никогда и не пытался скрывать. Я постараюсь изложить здесь…
Ванин, после того как Недосекин вторично «решительно отверг обвинение», потерял, казалось, к нему всякий интерес; его внимание привлек зал, в котором все отчетливей и громче нарастал ропот.
— Я думаю, достаточно! — сказал Ванин, повернувшись к директору. — Всем хорошо известны взгляды Недосекина, а также его деятельность, и выслушивать еще раз его сентенции и добиваться честных признаний, по-моему, нет ни у кого желания. Мы очень много разговаривали, убеждали Недосекина — слова не помогают. Пора делать практические выводы. А то получается, как в басне Крылова: «Кот Васька — плут! Кот Васька — вор! А Васька слушает да ест!»
Смех и аплодисменты покрыли его слова, со всех сторон раздались крики:
— Правильно!
— Хватит!
— Слышали!
Недосекин побледнел, крикнул:
— Нет! Я требую слова!
Директор поднялся на председательском месте.
— Тишина! — раздельно и громко сказал он. Все умолкли. — Товарищи, поскольку оратор, — «оратор» он произнес без иронии, с очень серьезным лицом, но в зале засмеялись, — поскольку оратор требует слова, давайте проголосуем. Желающих дать слово оратору прошу поднять руки. — Помолчал, развел руками. — Никого. Кто за то, чтобы лишить слова оратора? Абсолютное большинство. Доцент Недосекин, вы свободны.
Недосекин стоял не двигаясь, повернувшись к Ванину, крупное лицо его было искажено злобой. Но он овладел собой; когда заговорил, все в нем — осанка, голос, презрительные жесты — было уже от старого, всем знакомого и понятного Недосекина.
— Прекрасно, Александр Яковлевич! Отношение аудитории ко мне я приписываю результату вашей предприимчивости и энергии. Проще говоря — это ваша работа. Вы решили избавиться от меня. Что ж, вам нельзя отказать в последовательности и логике: бей до конца! Плохо только, что и директор института поддался вашему влиянию. Боюсь, что Илья Степанович слишком поздно поймет это.
— За меня прошу не беспокоиться, — сказал директор.
Недосекин пожал плечами и с достоинством отвернулся, начал собирать разбросанные по кафедре листки, которыми он пользовался, произнося речь.
Ванин коротко развел руками над столом и опять сцепил пальцы.
— Что ж, если вы в моих поступках обнаружили логику, это только доказывает, что они неплохие, правильные поступки.
— Это почему же? — презрительно и удивленно спросил Недосекин. — Логика еще не предполагает честности в поступках.
— Вот, вот, — закивал Ванин, движением руки останавливая гневный порыв зала, — в этом смысле вы правы — не только нечестные поступки имеют свою логику, но даже предательство имеет свою логику. А что касается моих поступков по отношению к вам, я их считаю правильными потому, что в них не только моя собственная, но и всех нас, коммунистов и беспартийных граждан Советской страны, логика: будем бить до конца!
Поднялся и — как на пустое место — пошел туда, где стоял Недосекин. Тот зачем-то поклонился президиуму и, гордо держа голову, спустился вниз, сел в первый свободный от людей ряд.
Марина не совсем ясно поняла, за что на прошедшей теоретической конференции бранили Недосекина. Его доклад не воспринимался предметно, в живых образах… Какие-то абсолютные гипотезы, никогда никем не виденные частички атомов… Надо быть физиком или, по крайней мере, пройти курс института, чтобы понимать все это. Притом Марина привыкла думать, что идеалисты и вообще проповедники чужих взглядов живут за границей; что они вредные и опасные люди — у нее не было никаких сомнений. Но Ванин обвинил в идеализме Недосекина, и это казалось неоправданным, странным, и было почему-то неловко за Ванина. Правда, Марине не нравился Недосекин — надменный, сухой, равнодушный. Но ведь нельзя своей субъективной оценкой мерить человека! Во всяком случае, идеалистом Марина его не назвала бы.
С теоретической конференции она ушла со смешанным чувством досады и грусти. Досадно было оттого, что такой хороший человек, как Ванин, чересчур строго и даже резко, что совсем на него не походило, поступил с Недосекиным, а грустно оттого, что она, Марина Купреева, очень плохо разбирается во всем этом: идеализме, метафизике и прочих вещах. Хотя она, наблюдая подруг, и нашла, что и Женя Струнникова, например, только хлопала глазенками, но понимала вряд ли больше ее, Марины, но это не утешало. Что Женя! Девочка, а Марина уже (она горько усмехнулась при этом) взрослая, пора знать. Вот Федор понимал. Он очень волновался, а когда Ванин закончил свое выступление, вскочил с места и побледнел даже, оглушительно забил в ладоши.
«Как же так получается? — думала Марина с горечью. — Ну, Федор пусть… Он никого и ничего не пожалеет. Но Ванин, такой хороший, добрый, — и вдруг публично так незаслуженно резко обвинил Недосекина…»
Сегодня все воспринималось по-другому. Недосекин продал изобретение Трунова империалистам! Это было чудовищно. Марина не сводила жалеющего и грустного взгляда с профессора, а в сторону Недосекина боялась смотреть — мерзко, противно было на душе, точно на кафедре стоял голый человек.
«Какая любовь, какие добрые чувства к человеку, что он болтает? — думала Марина. — Разве он добр? Разве он может любить? И о какой единой мировой науке толкует, когда мы работаем в капиталистическом окружении?»
Марина с волнением следила за краткой словесной дуэлью между президиумом и Недосекиным. Как хорошо сказал Александр Яковлевич: это логика всех нас — будем бить до конца! Нет, теперь совершенно не было никакого противоречия между Ваниным добрым и Ваниным резким. Он был таким, каким должен быть секретарь парткома, потому что он коммунист, а все коммунисты должны брать пример с Ленина:
