составляет особенных трудностей выполнять новые обязанности. В этом не было ничего удивительного. Существовал издавна заведенный порядок в институте, и все его ревностно поддерживали: любой, даже неопытный староста мог довольно успешно руководить группой, если он только во всем и постоянно опирается на этот порядок.

Наверное, это понимал Прохоров. При первом столкновении с Мариной (она не пустила его в аудиторию после начала занятий, закрыв дверь на ключ: Сережка опоздал на пятнадцать минут) он рассердился, но не на Марину; он сказал: «Ну и порядок!» С этого дня он перестал замечать старосту. И если смотрел на Марину, то с таким выражением, будто смотрел на пустое место.

Опаздывал Прохоров почти ежедневно. С «хвостами» думал разделаться к экзаменам, но никто не был уверен, что это ему удастся. Дипломат, он сумел уговорить Недосекина, и тот вывел ему удовлетворительную отметку по химии, иначе Прохорову, при его большой задолженности по остальным дисциплинам, грозило исключение из института.

Во втором полугодии учебным планом были предусмотрены лабораторные занятия по качественному и количественному анализу. Эти работы требовали знания прошлого материала и точности выполнения. Предполагалось, что принимать их будет от студентов Недосекин.

В большинстве случаев оценки практических лабораторных занятий совпадали с общими оценками по курсу соответствующей дисциплины. Прохоров же, имея «удовлетворительно» по химии, надеялся, что Недосекин, вообще очень последовательный человек, выведет ему такую же отметку и за практические работы. Но совсем неожиданно после зимних каникул читать химию на первом курсе стал профессор Трунов. Недосекин ушел с кафедры, и мало кто из первокурсников знал о причине этого ухода; большинство лишь догадывалось, ставя перемену на кафедре в связь с научной конференцией. Как бы там ни было, профессора Трунова студенты любили и встретили его радостно.

Впрочем, не все в одинаковой мере остались довольны его приходом. Было бы гораздо лучше, считал Сережка Прохоров, если бы профессор пришел несколько позже — после того как пройдут зачеты по лабораторным работам. Выяснилось, что эти зачеты профессор пожелал принимать сам.

Сережка Прохоров знал: профессор, по природе добрый человек, был очень строг в оценках. Попытка соглашения с ним при всей изощренности Сережки на этот счет, конечно, не имела бы успеха. Прохоров спешно взялся за химию. Это была невозможная задача — в несколько дней восполнить пробел в знаниях за пятимесячный курс. А работы в лаборатории уже начались.

Задания, которые получали студенты, были похожи на уравнения с одним или двумя неизвестными: давался раствор, требовалось узнать, что за вещества растворены в нем и каков их вес. Задания не походили одно на другое, поэтому заимствование было исключено.

Разнообразие работ, между прочим, достигалось простым путем. Существовал так называемый титр — количество растворенного вещества в одном кубическом сантиметре раствора. Преподаватель отпускал студентам различное количество этого раствора. Студентам титры не были известны. В противном случае задача обессмысливалась бы: нет ничего проще, орудуя лишь мензуркой и карандашом, умножив объем жидкости на числовое выражение титра, получить искомое количество растворенного вещества.

Кроме преподавателя еще одному человеку была известна тайна титров. Это был Савельич, старик лаборант, составитель растворов. Но не было еще случая, чтобы он разгласил свою тайну. Да вряд ли кому приходила и мысль обращаться к Савельичу.

Лабораторные занятия близились к концу. По программе они занимали около десяти дней, но уже на шестой день студенты начали сдавать работы. Первым закончил Семен Бойцов, затем Надя Степанова, немного отстала от них Марина Купреева. У Жени Струнниковой дело не клеилось, она сердилась, бранила аналитические весы: «Рыдван какой-то дали!» — и чуть не плакала от досады.

Недалеко от нее работал Прохоров. Он, как и все, старательно копался над задачами — кипятил, прокаливал, взвешивал, и вид у него был самый энергичный.

В последнее время Сережка подружился с Савельичем. Этому не удивлялись — Прохоров быстро сходился с людьми, и в друзьях у него не было недостатка.

Работая, он поглядывал в сторону Жени и посмеивался. Но вот Женя резко отодвинула от себя тигель и положила голову на руки, плечи ее дрогнули. Сережка испугался, подбежал, наклонился к ней.

— Струнникова! Струнникова! — шепотом позвал он и дотронулся до ее плеча. Женя подняла голову.

~- Ну?

Глаза ее были сухи. Сережка с сердитым облегчением вздохнул.

— Фу!

Постоял, переминаясь. Потом на лице его отразилась решительность, он оглянулся, быстро вынул из кармана кусочек картона, придвинул его по столу к Жене:

— На! На!

И опять воровато, нагнув голову, повел очками вокруг.

— Что это? — спросила Женя.

— Титры, титры! Не видишь?

Женя испуганно расширила глаза:

— Титры? Где ты взял?

— Не твое дело. Бери. Спрячь.

Женя продолжала смотреть на него с испуганным видом.

— Ну, что смотришь? — рассердился Сережка.

— Прохоров, убери сейчас же! — с придыханием, шепотом сказала Женя. — Убери!

И, сморщившись, брезгливым движением отодвинула от себя кусочек картона. Сережка схватил его и быстро отошел к своему рабочему месту: он увидел профессора Трунова. Тот медленно направлялся к ним, задерживаясь у каждого стола. Подошел к Струнниковой. Женя встала и, путаясь, зачем-то принялась расставлять колбы на столе.

— Струнникова, как дела? — спросил профессор.

— Плохие, Антон Павлович.

— Не может быть, не может быть, — загудел Трунов. — Расскажите, что случилось?

Выслушав Женю, Трунов сказал, что ход работы правилен. Пусть Струнникова еще раз проверит взвешивание на других весах. И не спешит — спешка портит дело.

— Ну, а у вас, товарищ Прохоров, как? — спросил профессор.

— Я готов, — бойко ответствовал Сережка.

— Ага! Ну, прошу, прошу ко мне.

…В зачетной книжке у Прохорова появился новый размашистый и выразительный «неуд».

Подвели титры.. Они оказались старыми; лаборант приготовил свежие растворы. Сережка не мог этого знать. Савельич был скрытен и, пожалуй, лукав. Впрочем, никто не мог доказать, нарочно ли Савельич оставил на столе записи титров. Но Сережка их добросовестно списал, когда новый его приятель на минуту отлучился из лаборатории.

А Женя Струнникова сдала свои работы. Вернулась она от профессора радостная, торжественно объявила:

— Струнникова получила «хорошо»!..

Хорошо-то хорошо, а вот Сережкин «неуд» ее огорчил настолько, что у нее сразу пропало хорошее настроение. Она убрала рабочее место Прохорова, сдала его посуду Савельичу. Сережке самому было не до посуды.

Отозвав Марину и Надю в сторону, Женя рассказала им о титрах.

— Что же делать? — говорила Женя. — Опять «неуд»! Ведь исключат его из института!

— Ничего удивительного, — согласилась Марина, — по заслугам.

— Но мы-то, мы-то где?! — воскликнула Женя.

Надя поносила Сережку самыми отчаянными словами. Она пошла к Федору. Тот сказал, что Прохоров сам не понимает, до чего он докатился. Комитет комсомола передаст вопрос о нем на суд общественности института. Федор намекнул, что было бы неплохо, если бы появилась заметка о Прохорове в институтской газете.

Надя передала разговор с Федором девушкам.