достаточно лишь одного желания Марины, и сынишка постоянно был бы рядом с ним. Нет, она, по-видимому, не имела такого желания. Ребенок по-прежнему жил у бабушки.

Как и сын, Марина приняла подарки без радости.

— Спасибо, — сказала чуть дрогнувшими, сухими губами, — но ты напрасно тратишь деньги… Они тебе пригодятся. А это лишнее, пустяки…

Пустяки… Каждое его движение она встречала настороженно, со все нарастающей холодностью.

Им теперь трудно стало быть вдвоем. Федор чувствовал, что Марина боялась оставаться с ним наедине. Что это было? Страх перед разрывом, перед окончательным разговором, который неизбежен, если они постоянно будут вдвоем? Федор не знал. Сам он страха не испытывал, он об этом и не думал до сегодняшней беседы с Анатолием. Ему просто было тяжело наедине с Мариной, было мучительно больно ощущать ее холодность… Он не мог не видеть, что и ей неловко и неуютно с ним. Она могла часами молчать или лежать на постели, отвернувшись к стене. Все чаще, уехав к сыну, она оставалась ночевать у матери. Федор, как всегда, возвращался из института поздно. Если удавалось захватить последний трамвай — отправлялся вслед за Мариной. Если не удавалось — уходил к товарищам, ночевал у них. В свою комнату идти не хотелось… Несостоявшаяся надежда на семейное гнездо! Марина поддерживала в комнате порядок — забегала в перерывах между лекциями, — но это был нерадостный порядок, порядок для посторонних глаз: смотрите, у нас все благополучно!

…До утра Федор просидел, то задремывая тревожно, положив голову на стол, то с беспокойным вниманием глядя на Марину. Один раз она зашевелилась, сказала что-то во сне и улыбнулась, затем печальная тень легла на лицо, брови удивленно приподнялись, и рука неловко и осторожно пошарила сбоку, где было место Федора.

Федор так и оставил ее — с застывшим удивленным выражением и рукой, закинутой набок… Поправив одеяло на сыне, — он спал уже на спине, приоткрыв нежный, немного крупный рот и весело посапывая, — Федор поцеловал его в лоб и тихонько вышел.

…Первый трамвай, полупустой, звонко бежал по утреннему городу. Розово дымились заводские окраины, голосисто и требовательно кричал паровоз у входа на станцию, ему вторил встречный — успокаивающе и призывно.

Федор шел ослепительной снежной улицей, унося твердое, ночью пришедшее решение.

Чувство не подчиняется разуму, слышал он от людей. Вздор! Если верить им — ему осталось одно: ждать неизбежного ухода жены, отказаться от нее.

Федор будет бороться за Марину!

Это была молчаливая и упорная борьба, непохожая на те их минутные размолвки, когда он был намеренно сух с ней. Федор как будто предоставил Марине полную свободу в действиях. Он не подчеркивал равнодушия к ней — был сдержанно-ласков и ровен в обращении. Но уже ни один поступок жены не встречал с его стороны ни одобрения, ни осуждения.

«Ты самостоятельный человек, живи, как находишь лучше», — говорил его вид.

А выходило так: потянет ли Марину в театр — Женя Струнникова с подозрительным энтузиазмом подхватывает ее мысль, является невозмутимый Аркадий, и они втроем уходят в театр.

Столкнется ли она с трудностями в учебе — Надя Степанова с естественной и скромной готовностью, не ущемляя гордости Марины, спешит помочь ей.

Она теперь была постоянно в окружении товарищей.

Что-то вроде скрытого удовольствия или даже благодарности (наконец-то кончилась опека мужа!) читал Федор в ее несмелом, неспокойном оживлении.

Он хотел, ждал встреч, откровенного разговора и в то же время по какому-то предостерегающему чуткому велению сердца не торопил себя, боролся за Марину молчаливо, не пряча себя от ее глаз, но и не выставляясь назойливо.

Однажды столкнулся с ней в коридоре; страшно хотелось заговорить, взять за руки (милая, сердитая супруга, до каких пор все это будет продолжаться?), но стерпел; посторонившись, прошел мимо спокойный, поймав ее удивленный, растерянный взгляд. Точно в первый раз после долгого перерыва она вспомнила, что у нее есть муж, и удивилась, почему он прошел, как чужой.

Ночью Федор беседовал с Аркадием.

Да, мало еще полюбить. Любовь обязывает, ее надо воспитывать в себе. Аркадий говорил об этом сердито, укоряя друга.

— Знаешь что? — сказал он под конец. — Марину надо вовлечь в общественную работу. Я потолкую с Надей.

— Верно! — обрадовался Федор. — Поговори, пожалуйста!

Назавтра Аркадий посоветовал Наде предложить группе первого курса избрать Марину старостой.

Марина — старшая, строгая подруга — староста! Как это замечательно, и почему она, Надя, сама не догадалась!

И Марину первокурсники избрали старостой группы.

Марина не отказывалась от поручения — не позволяла гордость, — но в душе была раздосадована на подруг, особенно на Надю Степанову.

Женя Струнникова тоже выступала на групповом собрании. Она сказала:

— Марина подтянет дисциплину!

Сережка Прохоров засмеялся:

— Правильно, правильно. Пора.

Улыбаясь, он рассматривал Марину, будто видел впервые. Встретив ее взгляд, подморгнул. Марина, нахмурившись, отвернулась.

«Начинается!» — подумала она с раздражением, как будто Прохоров был виноват в том, что на нее свалилась обязанность старосты. Прохоров, судя по его энергичной поддержке кандидатуры Марины (он голосовал обеими руками, не переставая все так же широко и довольно улыбаться), ждал для себя каких-то выгод от этих выборов.

После собрания Сережка, смеясь, поздравил Марину:

— Доволен, доволен… Поздравляю!

Идя с ней в столовую, он распространялся о том, что «это убийство — начинать занятия в восемь часов. Почему бы не начинать в девять?»

— Понимаешь, крепкий детский сон по утрам, — с веселой откровенностью говорил он, — я уж и учебник по немецкому языку под голову кладу, чтобы отравить сон. Нет! Сплю, как сурок.

Нападая на прежнего старосту («формалист учитывает каждую минуту опоздания»), Сережка дал понять Марине, что он надеется: новый староста будет стоять выше этого.

Марина остановилась.

— За поздравление благодарю, — сказала она. — Что касается остального… Надеюсь, ты шутишь?

Прохоров мог разговаривать с кем угодно, не смущаясь, но перед девушками иногда неожиданно робел.

— Шучу, шучу, — буркнул он и, сердито насупившись, ретировался.

«Ну то-то!» — подумала Марина. Постояла, хмурясь, не понимая нового, овладевшего, ею чувства: доброжелательное, оно никак не вязалось с тем, что она испытывала часом раньше, сердясь на товарищей. «Ну то-то!» — повторила она про себя еще раз, как бы иронизируя над собой и находя удовольствие в этой наивной и веселой полуугрозе по адресу Сережки.

Ничего как будто не изменилось во внешнем поведении Марины. Как и раньше ее видели исполнительной студенткой и строго-сдержанной в отношениях с товарищами, так и сейчас казалось совершенно естественным, что она исполнительный и строгий староста. Марина поняла, что для нее не