Но отношения к ней Анатолия Марина все-таки не понимала. Он не выполнил ее просьбу! На следующий день хотя и не прямо, но все же выразил свое возмущение отношением Федора к семье. Анатолий вызвал Федора на спор о подвижничестве, о любви к делу и упорстве в достижении цели.

— Наука требует от человека всей его жизни! — говорил Федор. — Вот Горький… Павлов!

— Хорошо! Я с тобой согласен! — кричал Анатолий. — Наука требует от человека всей его жизни. Великолепно! Не только наука — любая деятельность. Но значит ли это, что ты должен отказаться от радостей жизни?

— От радостей обывателя? — почему-то улыбаясь, спросил Федор.

— Не утрируй! Ты понимаешь, что я имею в виду. Я имею в виду простые человеческие радости! Наслаждение природой, искусством, всем этим звонким, красочным земным миром, в котором мы живем. Знакомо вам это чувство, подвижники? Нет? Или вам все человеческое чуждо?

— Кому «вам»? — сразу нахмурившись, спросил Федор. — А тебе?

— Мне? — Анатолий вспыхнул, сжал кулак, словно хотел забрать весь этот звонкий, полный красок мир, но, оглянувшись на Марину, ничего не сказал.

Отошел к окну и, опираясь руками о подоконник, словно вцепился глазами в снежную, ослепительно блестевшую на солнце крышу, что виднелась за стеклом.

Марина, которая все время сидела молча на диване, кутаясь в платок, не выдержала, поднялась и вышла в другую комнату.

Анатолий сказал не оборачиваясь:

— Пойдем в общежитие!

В общежитии он пришел притихший и сосредоточенный. Прихлебывая чай из блюдца, скучно хвалил:

— Хороший чай. Люблю, грешный, чайком побаловаться.

— А там что же не стал пить?

В квартире Соловьевых, когда Марина приглашала его к столу, он действительно отказался от чая, сказав, что терпеть его не может.

— Секрет, — невесело засмеялся Анатолий.

— А распинался о человеческих радостях зачем? Тоже секрет?

— Тебя это интересует? — сузил глаза Анатолий.

— А как же? Ты мне адресовал.

— В отношении тебя я, кажется, пересолил. Ты не такой… все-таки.

— Ну, спасибо, — иронически усмехнулся Федор.

Потом Анатолий, с потеплевшими доброй усмешкой глазами, рассказывал о своих родителях.

— Я ведь своего отца перевоспитал, знаешь? Сейчас как шелковый. Недавно сказал мне: «Я, — говорит, — буду спокоен за твоих детей». А то ведь целая война была! Как родители со мной возились!.. Хотели сделать не жизнь, а легкую прогулку, чтобы все шутя… Бывало, реву, прошусь с ребятами в пионерский лагерь — не пускают: простудишься, змея укусит, то да се… Или едут ребята в колхоз на уборку урожая всей школой — весело, шумно, здорово! А мои — по докторам бегают, о справках хлопочут… Тьфу!

— Ты в этом отношении напоминаешь Виктора, — произнес Федор. — Его так же оберегали в детстве.

— Я? Виктора? Вот уж нисколько! Я все-таки вырвался, ушел в ФЗУ, хлебнул два года веселого труда, а он что?

Подумав, усмехнулся:

— У отца на столе стоял красивый серебряный подсвечник. Помню, я все приставал к нему: зачем тебе он? Отдай, кому нужно. Ну, в театр, в магазин. Нет! Уперся, пусть стоит. Дорогая вещь. Вот и Виктор — подсвечник! Ценный, может быть, — не знаю, а только ни к чему он.

— Как ни к чему? — удивился Федор.

— Да так, ни к чему.

— Странно! — сказал Федор в задумчивости. — У Виктора есть недостатки, но сказать, что он ни к чему… нельзя, по-моему. Он очень способный, отличник. Пишет стихи, скажем…

— Стихи пишет? — Анатолий вскочил, вспыхнул, выпрямился. — Разве так стихи пишут? Что это, жвачку жевать — стихи писать?

— А как — ты знаешь? — с веселым лукавством, любуясь товарищем, спросил Федор.

— Знаю! Вот как Маяковский — это стихи! — И, отступив шаг назад, он продекламировал, взмахивая рукой:

Блеснув глазами, Анатолий повысил голос:

— Вот стихи! А что у него, у Виктора? — И с издевкой, кривляясь, прочел:

— Бог мой! Он все отдаст! — Анатолий презрительно захохотал. — Щедрость нищего!

— Постой! — возмутился Федор. — Как ты смеешь, не зная человека…

— Смею! — крикнул Анатолий и вплотную подошел к Федору. — Знаешь, что он мне сказал вчера?