Он секунду постоял, закрыв глаза, отдыхая от трудов, потом закурил. Девушка протянула руку за сигаретой – он подал. Они стояли, курили, смотрели на Гарриет замученными потухшими глазами.

Она не находила, что сказать. Сердце у нее сжималось, как сжималось бы над любым из ее настоящих, любимых детей, ведь Бен выглядел гораздо более нормальным, чем когда-либо: его холодные недобрые глаза были закрыты. Он был жалок – а прежде он никогда не казался Гарриет жалким.

– Пожалуй, я заберу его домой, – сказала она.

– Как хотите, – сухо ответил мужчина.

Девушка поглядела на Гарриет с любопытством – будто мать была частью странного явления, которым был ее сын Бен, одной с ним природы.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросила она, и Гарриет услышала в голосе девушки страх. – Он такой сильный, никогда ничего похожего не видела.

– Никто из нас не видал ничего похожего, – сказал мужчина.

– Где его одежда?

Тут молодой человек презрительно рассмеялся и сказал:

– Собираетесь одеть его и везти домой, просто так?

– Почему нет? Он был в одежде, когда приехал сюда.

Два санитара – сиделки ли, няньки, кто бы они ни были, – переглянулись. Потом оба затянулись сигаретами.

Мужчина сказал:

– Кажется, вы не поняли, миссис Ловатт. Сначала скажите, далеко ли вам ехать?

– Четыре или пять часов езды.

Он рассмеялся снова, над невероятностью ситуации – и ее, Гарриет – и сказал:

– Выйдет он из отключки, и что тогда?

– Ну, он увидит меня, – сказала Гарриети по их лицам поняла, что ведет себя глупо. – Ладно, что вы тогда посоветуете?

– Заверните его в пару одеял поверх смирительной рубашки, – сказала женщина.

– И гоните, как черт! – добавил мужчина.

Трое постояли в молчании, глядя друг на друга долгими спокойными взглядами.

– Вот и попробуйте здесь поработать, – сказала девушка, кипя негодованием на судьбу. – Попробуйте. А я ухожу отсюда в конце месяца.

– И я тоже. Никто не выдерживает больше нескольких недель, – сказал мужчина.

– Все нормально, – сказала Гарриет, – я не собираюсь никому жаловаться.

– Вам надо подписать бумагу. Чтобы мы ни за что не отвечали, – сказал мужчина.

Но они долго не могли отыскать бланк. Наконец, после долгой возни в шкафу достали полоску бумаги, отпечатанную на ротапринте много лет назад, в которой говорилось, что Гарриет освобождает учреждение от всякой ответственности.

И вот она взяла Бена на руки, в первый раз дотронулась до него. Он был холодный, как мертвец. И тяжестью лежал в ее руках; тут она поняла выражение «мертвый вес».

Она вышла в коридор со словами:

– Я больше не пойду через ту палату.

– Да и кто вас за это осудит? – устало-ехидно сказал мужчина.

Он принес ворох одеял, и в два они завернули Бена, отнесли в машину, положили на заднее сиденье и сверху укрыли еще одеялами. Только лицо осталось на виду.

Гарриет стояла у машины с двумя санитарами. Они едва видели друг друга. Не считая габаритов машины и огней в доме, было темно. Под ногами хлюпала вода. Молодой человек вынул из кармана халата пластиковую упаковку со шприцем, парой игл и несколькими ампулами.

– Возьмите-ка, – сказал он Гарриет. Та помедлила, и девушка сказала:

– Миссис Ловатт, кажется, вы не понимаете…

Гарриет кивнула, взяла упаковку и села в машину.

– В день можно давать только четыре дозы, не больше, – сказал мужчина.

Уже готовясь отпустить педаль сцепления, Гарриет спросила:

– Скажите, как вы думаете, сколько бы он еще протянул?

Их лица были двумя белыми заплатками на сумраке, но Гарриет увидела, как мужчина покачал головой и отвернулся. Раздался голос девушки:

– Никто из них не живет долго. Но этот… он очень сильный. Самый сильный из всех, никто из нас такого не видел.

– Значит, он протянул бы дольше?

– Нет, – ответил мужчина. – Совсем не так. От того, что он настолько силен, он все время сопротивляется, так что приходится вводить ему большую дозу. А это убивает.

– Ладно, – сказала Гарриет. – Что ж, спасибо вам обоим.

Они стояли и смотрели, как Гарриет отъезжает, но почти сразу растворились в мокрой темноте. Сворачивая с дорожки, Гарриет увидела их на тускло освещенном крыльце – они будто жались друг к другу и не хотели входить.

Гарриет ехала как можно быстрее сквозь зимний дождь, избегая больших дорог, не выпуская из виду ворох одеял за спиной. Примерно на середине пути она увидела, что одеяла ожили и заколыхались, Бен очнулся с воплем ярости и забился, сполз на пол и начал визжать – не тем тонким механическим визгом, какой Гарриет слышала в больнице, а визгом ужаса, от которого внутри у Гарриет все содрогнулось. Она терпела полчаса, ощущая, как удары сотрясают всю машину. Высматривала обочину, где не было бы других машин, и вот увидела такую, остановилась и, не глуша мотор, вынула шприц. Она умела им пользоваться – приходилось, когда чем-нибудь болели другие дети. Разломила ампулу, на которой не было никакого названия, и наполнила шприц. Перегнулась через спинку сиденья. Бен, голый, если не считать смирительной рубашки, и синий от холода, тужился, бился и вопил. Его глаза, направленные на Гарриет, горели ненавистью, Бен ее не узнал – так ей показалось. Развязать путы она не осмелилась. Колоть рядом с шеей ей было страшно. Наконец, удалось схватить и удержать щиколотку, она воткнула иглу в нижнюю часть икры и подождала, пока Бен не обмяк: прошло всего несколько секунд. Что это за вещество?

Гарриет снова уложила Бена на заднее сиденье под одеяла и пустилась к дому по главной трассе. Она приехала около восьми. Дети сейчас должны сидеть вокруг кухонного стола. Дэвид с ними: он не собирался сегодня на работу.

С Беном в виде вороха тряпок на руках – лицо его было прикрыто – Гарриет вошла в гостиную и поглядела через перегородку туда, где за большим столом сидела вся семья. Люк. Хелен. Джейн. Маленький Пол. И Дэвид, с неподвижным и сердитым лицом. И очень усталый.

Она сказала:

– Его там убивали.

И поняла, что Дэвид не простит ей того, что она сказала это при детях. Было заметно, что они испугались.

Гарриет поднялась прямо в большую спальню и через нее прошла в «комнату малыша», где положила Бена на кровать. Он уже приходил в себя. И скоро началось: борьба корчи и визг. Он опять оказался на полу, катался по полу и снова извивался, гнулся, бился, а глаза его были сама ненависть.

Снять смирительную рубашку было нельзя.

Гарриет спустилась на кухню, взяла молока и печенья; вся семья сидела и смотрела на нее в полном молчании.

От воплей и содроганий Бена трясся весь дом.

– Сейчас полиция приедет, – сказал Дэвид.

– Побудь с ними, – распорядилась Гарриет и понесла еду наверх.

Бен, увидев, что у нее в руках, смолк и стих, глаза стали алчными. Гарриет подняла его, как мумию, поднесла к губам чашку с молоком, и Бен едва не захлебнулся, заглатывая: он умирал от голода. Гарриет кормила его кусочками печенья, держа пальцы подальше от его зубов. Когда все, что она принесла,