Рождество миновало, Бену шел третий год. Пола отдали в небольшой детский сад в конце улицы, чтобы держать подальше от Бена. От природы непосредственный и дружелюбный мальчик становился нервным и раздражительным. У него начались страхи, приступы гнева, он с визгом бросался на пол или принимался колотить Гарриет по коленкам, чтобы перехватить ее внимание, которое, казалось, всегда было обращено к Бену.
Дороти уехала погостить у Сары.
Целый день Гарриет оставалась с Беном одна. Она пыталась быть с ним такой, какой была с остальными детьми. Устраивалась рядом на полу с кубиками и игрушками, которые можно мять и ломать. Показывала ему яркие картинки. Пела песенки. Но Бен, казалось, не воспринимал ни игрушек, ни кубиков. Сидел посреди россыпи ярких предметов, иногда брал один-другой кубик, смотрел на Гарриет, чтобы понять, того ли от него ждут. Тупо глядел в картинки, которые она показывала, пытаясь расшифровать их язык. Никогда не просился к Гарриет на колени, сидел рядом на корточках, и когда она говорила:
– Смотри, Бен, это птица – как вон та птица там, на дереве. А это цветок, – он смотрел и отворачивался. Очевидно, дело было не в том, что он не мог понять, как один кубик стыкуется с другим и как построить из них башню, – он просто не видел в этом смысла, так же, как и в цветке, и в птице. Может, он был слишком развит для таких игр? Иногда Гарриет казалось, что так и есть. Его реакция на детские картинки была такой: он вышел в сад и подстерег на лужайке дрозда; припал к земле и ловким броском едва не схватил птицу. Сорвал головки нескольких примул и стоял, держа их в руках и напряженно рассматривая. Потом смял их в маленьких сильных кулаках и бросил. Обернувшись, он увидел, что Гарриет смотрит на него: казалось, он чувствовал, что она чего-то от него ждет, но не мог понять, чего. Он поглядел на весенние цветы, поднял глаза на черную птицу на ветке и медленно вернулся в дом.
Потом настал день, когда Бен заговорил. Вдруг. Он сказал не «мама», не «папа», не назвал собственное имя. Он сказал:
– Хочу печенья!
Гарриет даже не сразу поняла, что он заговорил. Потом до нее дошло, и она рассказала всем:
– Бен заговорил. Сразу предложениями.
Остальные дети, по обыкновению, принялись подбадривать Бена:
– Отлично, Бен… Умница Бен, – но он не обращал на них никакого внимания.
С тех пор он начал заявлять о своих нуждах. «Хочу это», «Дай мне вон ту», «Пойдем гулять!» Речь его была медленной и нерешительной, каждое слово отдельно, как будто его мозг – большой чулан, заваленный понятиями и предметами, которые нужно опознавать.
Дети вздохнули с облегчением – Бен нормально заговорил.
– Привет, Бен, – скажет, бывало, кто-нибудь из детей.
– Привет, – ответит Бен, осторожно возвращая точно то же, что дали ему.
– Как дела, Бен? – спрашивала Хелен.
– Как дела, – отвечал Бен.
– Нет, – говорила Хелен – надо отвечать: «Спасибо, у меня все отлично», или: «Нормально».
Уставившись на нее, Бен соображал. Потом неловко выговаривал:
– У меня все отлично.
Он постоянно наблюдал за другими детьми, особенно за Люком и Хелен. Изучал, как они двигаются, садятся, встают; копировал их за едой. Он понял, что эти двое, старшие, более приспособлены к обществу, чем Джейн; Пола он просто игнорировал. Если дети смотрели телевизор, Бен садился на корточки и смотрел то на экран, то на их лица – ему нужно было знать, какие реакции уместны. Если они смеялись, то через секунду и он заливался громким, резким, неестественным смехом. Когда он был весел, естественной для него казалась эта его недобрая и враждебная усмешка-оскал. Если дети молча замирали, увлекшись каким-то волнующим эпизодом, то Бен напрягался, как они, будто, захваченный экраном – но на самом деле не сводил глаз с остальных.
В целом, с ним стало проще. Гарриет думала: конечно, у любого нормального ребенка самое трудное время – примерно год после того, как ребенок пошел. Нет инстинкта самосохранения, нет чувства опасности: они набивают шишки об кровати и стулья, выходят в окна, выбегают на дороги, за ними нужно смотреть каждую секунду… Но в это время, добавляла Гарриет, они самые очаровательные, прелестные, душераздирающе милые и смешные. Дальше они постепенно становятся все благоразумнее, и жить уже легче. Легче… но так ей только казалось – это дала ей понять Дороти.
Дороти вернулась после нескольких недель так называемого «отдыха», и Гарриет поняла, что мать собирается с ней «серьезно поговорить».
– Ну что, девочка, скажешь, что я вмешиваюсь? Лезу с ненужными советами?
Они сидели с чашками кофе за большим столом, была середина утра. Бен, как всегда, был у них на глазах, Дороти старалась, чтобы ее слова звучали с юмором, но Гарриет чувствовала угрозу. Ее обычный румянец сменился краской смущения, голубые глаза встревожены.
– Нет, – сказала Гарриет. – Не вмешиваешься. Не лезешь.
– Ладно, тогда позволь мне сказать.
Но тут ей пришлось остановиться: Бен принялся лупить камнем в металлический поднос. Колотил изо всех сил. Стоял дикий грохот, но женщины дождались, пока Бен закончит: если его остановить, он разозлится, будет шипеть и плеваться.
– У тебя пятеро детей, – сказала Дороти. – Не один. Ты понимаешь, что когда я здесь, я и остальным с таким же успехом могу быть за маму? Нет, наверное, не понимаешь, ты же слишком занята…
Бен опять взялся бить камнем по железу в буйном ликовании свершения. Казалось, он думает, что бьет молотом, кует; таким Бена легко можно было представить в копях глубоко под землей, с его народом. Женщины опять выждали, пока прекратится шум.
– Так нельзя, – сказала Дороти.
И Гарриет вспомнила, как материнское «нельзя» определяло все ее детство.
– Я старею, пойми, – начала Дороти, – Я так больше не могу, иначе я заболею.
Верно, Дороти заметно исхудала, даже высохла. Да подумала Гарриет, мучаясь: это надо было заметить раньше.
– А еще у тебя есть муж, – продолжила Дороти, очевидно не замечая, что проворачивает нож в сердце дочери. – Прекрасный муж, Гарриет. Я не понимаю» как он все это терпит.
Когда Бену сравнялось три, Рождество лишь отчасти заполнило дом гостями. Двоюродная сестра Дэвида сказала:
– Я всегда брала с тебя пример, Гарриет! В конце концов, у меня тоже есть дом. Не такой большой, как у тебя но милый маленький домик.
Кое-кто из родни отправился на Рождество туда. Но остальные сказали, что приедут, сочли необходимым приехать – так это поняла Гарриет. Это были близкие родственники.
Опять привезли животное. На сей раз большого пса, веселую и игривую дворнягу, любимца Сариных детей, и особенно – Эми. Ясно, что все дети полюбили его, а больше всех – Пол, и от этого у Гарриет щемило сердце, ведь у себя дома они не могли завести ни собаки, ни кошки. Она даже подумала было: ну, Бен стал разумнее, так, может… Но она знала, что это недопустимо. Гарриет видела, что большой пес, как будто, понимал, что к Эми – нежному маленькому ребенку в крупном уродливом теле – нужно относиться бережно: с ней он смирял свой бурный нрав. Эми садилась рядом с ним и обнимала за шею, и если стискивала неловко, пес поднимал морду и осторожно отодвигал Эми или тихо и опасливо рычал, как бы
