Пьяные эсесовцы глумливо шляются по гетто до зари... А глаза у Ривы - словно взрывы, черные они, с огнем внутри. Молится она окаменело, но молиться губы не хотят и к моим, таким же неумелым, шелушась, по воздуху летят! И, забыв о голоде и смерти, полные особенным, своим, мы на симфоническом концерте в складе продовольственном сидим. Пальцы на ходу дыханьем грея, к нам выходит крошечный оркестр. Исполнять Бетховена евреям разрешило все-таки эсэс. Хилые, на ящиках фанерных, поднимают скрипки старички, и по нервам, по гудящим нервам пляшут исступленные смычки. И звучат бомбежки ураганно, хоры мертвых женщин и детей, и вступают гулко и органно трубы где-то ждущих нас печей. Ваша кровь, Майданек и Освенцим, из-под пианинных клавиш бьет, и, бушуя, - немец против немцев, - Людвиг ван Бетховен восстает! Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой, прет на нас эсэсовцев толпа... Бедный гений, сделали приманкой богом осененного тебя. И опять на пытки и на муки тащит нас куда-то солдатня. Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки отдирают Риву от меня! Наш концлагерь птицы облетают, стороною облака плывут. Крысы в нем и то не обитают, ну, а люди пробуют - живут. Я не сплю, на вшивых нарах лежа, и одна молитва у меня: «Как меня, не мучай Риву, боже, сделай так, чтоб Рива умерла!» Но однажды, землю молчаливо рядом с женским лагерем долбя, я чуть не кричу... я вижу Риву, словно призрак, около себя. А она стоит, почти незрима от прозрачной детской худобы, колыхаясь, будто струйка дыма из кирпичной лагерной трубы. И живая или неживая - не пойму... Как в сон погружена, мертвенно матрасы набивает человечьим волосом она. Рядом ходит немка, руки в бедра, созерцая этот страшный труд. Сапоги скрипят, сверкают больно. Сапоги новехонькие. Жмут. «Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы! Подойди! А ну-ка помоги!» Я рыдаю. С ног ее икрастых стягивает Рива сапоги. «Поживее! Плетки захотела!
