и вырвем из опасности любой! Неправда будет - из неправды вырвем! Товарищ Ленин, только слезы вытрем - и снова в бой, и снова за тобой!» В Узбекистане строил я плотину. Представь такую чудную картину, когда грузовиками - ишаки. Ну, а зато, зовущи и опасны, как революционные пампасы, тревожно трепетали тростники. Нас мучил зной, шатала малярия, но ничего: мы были молодые. Держались мы, и, не спуская глаз, все в облаках, из далей неохватных, как будто басмачи в халатах ватных, глядели горы сумрачно на нас. Всю технику нам руки заменяли. Стучали мы кирками, кетменями, питаясь ветром, птичьим молоком, и я счастливо на топчан валился. А где-то Маяковский застрелился. (А после был посажен Мейерхольд.) Я за день ухайдакивался так, что дымилась шкура. Но угрюмо, тяжко ломились мысли в голову, страшны. И я оцепенело и виновно не мог понять, что делается - словно две разных жизни были у страны. В одной - я строил ГЭС под вой шакалов. В одной - Магнитка, Метрострой и Чкалов, «Вставай, вставай, кудрявая...», и вихрь аплодисментов там, в кремлевском зале... В другой - рыданья: «Папу ночью взяли...» - и - звезды на пол с маршалов моих. Я кореша вопросами корябал, с Алешкой Федосеевым, прорабом, мы пили самогон из кишмиша, и кулаком прораб грозил кому-то: «А все-таки мы выстроим Коммуну!» - и, плача, мне кричал: «Не плакать! Ша!» Но мне сказал мой шеф с лицом аскета, что партия дороже дружбы с кем-то. Пронзающе взглянул, оправил френч и постучал значительно по сейфу: «Есть матерьялы - враг твой Федосеев... А завтра партактив... Продумай речь...» «Так надо!» - он вослед не удержался. «Так надо!» - говорили - я сражался. «Так надо!» - я учился по складам. «Так надо!» - строил, не прося награды, но если лгать велят, сказав: «Так надо!», и я солгу, - я Ленина предам! И я, рубя с размаху ложь в окрошку, за Ленина стоял и за Алешку на партактиве, как под Сивашом. Плевал я, что мой шеф не растерялся, а рьяно колокольчиком старался и яростно стучал карандашом. Я вызван был в Ташкент. Я думал - это для выясненья подлого навета. Я был свиреп. Я все еще был слеп. Пришли в мой номер с кратким разговором и увезли в фургоне, на котором написано, как помню, было «Хлеб». Когда меня пытали эти суки, и били в морду, и ломали руки, и делали со мной такие штуки - не повернется рассказать язык! - и покупали: «Как насчет рюмашки!» - и мне совали подлые бумажки, то я одно хрипел: «Я большевик!» Они сказали, усмехнувшись: «Ладно!» - на стул пихнули, и в глаза мне - лампу, и свет меня хлестал и добивал. Мой мальчик, не забудь вовек об этом:
