Меня спрашивали с той поры, улыбаясь: «Ну, как наш сынишка?» - и монтажники и маляры. И, внезапно остановившись, из кабины просунув вихор, улыбаясь: «Ну, как наш сынишка?» - мне кричал незнакомый шофер. Экскаваторщики, верхолазы, баловали его, шельмецы, и смущенно и доброглазо поднимали, как будто отцы. И со взглядом нетронуто-синим не умел он еще понимать, что он сделался стройкиным сыном, как деревниной дочкою - мать... И в огромной толпе однокашной с ним я шла через год под оркестр. В этот день - и счастливый и страшный - состоялось открытие ГЭС. Я шептала тихонечко: «Трошка! - прижимая сынишку к груди. - Я поплачу, но только немножко. Я поплачу, а ты уж гляди...» И казалось мне - плакали тыщи, и от слез поднималась вода, и пошел, и пошел он, светище, через жилы и провода. На знаменах торжественно-алых к людям рвущийся Ленин сиял, и в толпе средь спецовок линялых председатель, наверно, стоял. И под музыку, шапки и крики вся сверкала и грохала ГЭС... Жаль, что не был тогда на открытье буржуазный писатель Уэллс! ...Вот вишу я с подругою Светкой на стремянке в шальной вышине и домазываю последки у плотины на серой спине. Вроде все бы спокойно, все в норме, а в руках моих - детская дрожь, и задумываюсь: по форме мастерок на сердечко похож. Я, конечно, в детали не влажу, что нам в будущем суждено, но сердечком своим его мажу, чтобы было без трещин оно. Чтобы бабы сирот не рожали, чтобы хлеба хватало на всех, чтоб невинных людей не сажали, чтоб никто не стрелялся вовек. Чтобы все и в любви было чисто (а любви и сама я хочу), чтоб у нас коммунизм получился не по шкурникам - по Ильичу. Я, конечно, помру, хоть об этом говорить еще рано пока, но останусь я все-таки светом на года, а быть может, века. И на фабрике, и в кабинете, и в кругу сокровенном семьи знайте: лампы привычные эти - Ильича и немножко мои. Пусть запомнят и внуки и внучки, все светлей и светлей становясь: этот свет им достался от Нюшки из деревни Великая Грязь.
